Маргит Сандему - Невыносимое одиночество

Анетта невольно погладила Тролля. Микаел сдержанно наблюдал все это.

— А то, что касается мужских потребностей, это правда? — поинтересовалась она.

«Ты уже спрашивала об этом, — подумал он. — Ты совершенно выбита из колеи!»

Чтобы поддержать ее и их шаткие отношения, он сказал:

— Если ты имеешь в виду меня, то ты должна знать, что я никогда не стану оказывать на тебя давление.

Вопреки строгому религиозному воспитанию, в Анетте была чисто французская непосредственность и юмор.

— Теперь мне ясно, что ты не откажешься от своих прав! Я так и думала!

— Я знаю, — ответил он и ласково погладил ее по щеке. — Нам следует подождать немного. Но, честно говоря, я не прочь и сейчас: пять лет воздержания: срок немалый.

— Ты можешь приходить, когда захочешь, — торжественно произнесла она, но по ее искривившимся губам он увидел, что это обещание стоило ей многого.

— Благодарю. Но пока это рановато. Мне хотелось бы, чтобы нам обоим это было нужно.

— Хорошо, я могу…

— Что же ты не продолжаешь?

Она скомкала в руке маленький носовой платок.

— Я думаю о Доминике. Конечно, вы можете обменяться комнатами, но если он проснется и войдет к нам… Это было бы ужасно!

«Да нет же, Анетта, — удрученно подумал он. — Вопреки всему, нам предстоит прожить вместе всю жизнь!»

— У него есть здесь товарищи?

— Он обычно играл с сыном тети Марки в Мёрбю. Они были одногодками. Но мальчик умер. О, как это печально, мне никогда не забыть этого!

— Понимаю, — мягко произнес он. — А старший мальчик? Могли бы они поиграть вместе?

— Пожалуй, — помедлив, произнесла она. — Доминик мог бы пожить там пару дней… какое-то время, — торопливо добавила она.

— Да, какое-то время. Я понял, что если человек не уверен в том, нужно ли ему делать то или иное, он, как правило, не делает этого, Анетта… Я не хочу, чтобы это было с твоей стороны жертвой.

— Ты не должен думать так! Я готова встретиться с тобой.

«По долгу или по желанию?» — подумал он, но не стал задавать ей этот мучительный вопрос. Он опасался, что ею двигало именно чувство долга. Она сидела, выпрямившись, как палка, с выражением подавленности, если не сказать, безнадежности в глазах.

— Ты хороша собой, Анетта, — удивленно произнес он. — В этом вечернем освещении черты твоего лица такие мягкие…

— Нет, я вовсе не красива, я это знаю. И все так говорят.

— Кто же это говорит?

— Неважно, кто. Я уже не помню. Мне говорили так с детства.

Микаел горько усмехнулся.

— Если девяносто девять человек скажут, что ты красива, а один скажет, что ты безобразна, ты будешь слушать только его. Ты не можешь забыть сказанных тебе когда-то слов.

— Да, пожалуй, — неуверенно произнесла она, — это так. Не кажется ли тебе, что у меня суровое выражение лица?

— Я бы не сказал, что суровое. Но замкнутое, поджатое.

— Ничего себе! Это уж я точно запомню!

Он встал.

— Анетта, я уже здоров. Я не могу больше слоняться по дому. Мне нужно чем-то заняться.

— Но ты так помогаешь мне! В саду, в доме, везде!

— Да, но это случайные обязанности. Все, чему меня научили, так это быть офицером, а им быть я не хочу.

— Ты мог бы сходить на охоту… — неуверенно произнесла она.

Он сделал гримасу.

— Я не охотник. Охотник, это тот, кому нравится смотреть, как умирает какое-то живое существо. Но я кое-чему когда-то учился, хотя это было лишь начало. Возможно, я мог бы продолжить это, если я еще на это способен. Я хотел бы получить какую-то профессию, Анетта. Для человека очень важно знать, что он что-то может, что он способен что-то сделать в своей области. Если бы только знать, в какой!

Она вопросительно посмотрела на него.

— Опять у тебя в глазах это отсутствующее выражение, — сказала она. — Это пугает меня. Ты становишься таким далеким.

— Да, — задумчиво произнес он. — Да. Наверное, я не совсем еще здоров.

— Но тебе стало намного лучше, — попыталась она утешить его, а заодно и себя. — О, Доминик зовет меня! Извини, я должна идти…

Она торопливо ушла. Улизнула?

Микаел подошел к окну и посмотрел во двор.

И тут что-то на него нашло, он сам не понимал, что: пейзаж исчез из виду, вокруг него образовалось бесконечное пустое пространство. Какой-то странный крик достиг его слуха, жалобное звучание множества голосов. И далеко-далеко виднелось что-то, напоминающее темное облако за лесом в тумане. И это облако приближалось.

И наконец он понял, что это было.

Холодный озноб пробежал по его телу: это неизвестное, вызывая в нем страх, неодолимо притягивало его к себе. И он не желал противиться этому. Он понял, что то, к чему он так стремился, было разрушительной силой.

Крики наполняли собой пустое пространство, у него звенело в ушах, ему пришлось зажать уши руками. Тело его покрылось испариной, и он, закрыв глаза и тяжело дыша, ждал, когда приступ пройдет и все вернется к норме.

И когда все прошло, он упал на колени и обнял лежащую на полу собаку. Влажный, чуткий нос коснулся его уха.

8

Микаел попробовал продолжать учебу в Уппсальском университете. Это было недалеко, так что можно было прекрасно сочетать учебу с домашней жизнью. Но вскоре он это бросил. Странные приступы становились все чаще и чаще, они изматывали его физически, потому что он не понимал, в чем дело. Стена между ним и окружающим миром продолжала существовать, хотя временами Доминик и Тролль разрушали ее.

Анетта пригласила к Микаелу своего врача, и тот, естественно, не нашел никаких отклонений. Этот врач задавал глупейшие вопросы, поэтому ничего и не добился. Он предписал кровопускание, что привело Микаела в ярость. Медицина тогда не слишком много знала о телесных болезнях, а о душевных — вообще ничего.

Из армии без конца приходили запросы о том, не собирается ли Микаел вернуться на службу, но он отвечал неизменным «нет». Иначе его болезнь стала бы прогрессировать. Не прилагая для этого ни малейших усилии, он был возведен в чин капитана. Анетта была чрезвычайно горда этим, Микаела же это разозлило.

Их странный брак продолжал существовать. Отношения их строились на общих для обоих занятиях: уход за сыном и за собакой, за домом и за садом. Но стоило им заговорить о более сложных вещах и начать спорить о чем-то, как у них сразу возникали большие трудности. Их восприятие жизни было совершенно различным, они не понимали друг друга, хотя Микаел и пытался поставить себя на ее место.

Никто из них не предпринимал шагов к физическому сближению.

Микаел всегда старался держаться обнадеживающе дружелюбно. Только оставаясь в своей комнате или во время приступов он терял над собой контроль. И тогда он подолгу сидел, закрыв лицо руками, подавленный тем, что изнутри его все больше и больше захватывала какая-то сила, стремящаяся низвергнуть его в кромешную тьму. В не меньшей степени его смущало собственное бессилие в жизни: то, что он не нашел себя, не знал, чего хочет, не был способен отдавать себя другим.