Теренс Уайт - Хозяин

— Когда была Французская революция? — тупо спросила Джуди.

— Не могу вспомнить.

— Но как же это?

— Что как же?

— Как же он ухитрился столько прожить?

— Это уж вы сами разбирайтесь.

— Но если…

Никки спросил:

— Какое-нибудь лекарство?

— Не думаю.

— Выходит, он вечен?

— Нет.

— Откуда вы знаете?

— Оттуда, что он подбирает преемников. Ты один из них.

— Я?

— И я тоже.

Джуди спросила:

— И Никки тоже придется жить вечно?

— Это вряд ли.

Фринтон ухмыльнулся и сказал:

— Послушайте, я все равно сейчас ничего предпринять не могу. Мне нужно подумать. Давайте, я сделаю всем по чашке какао, а потом расскажу вам все, что сумею. А то мы разговариваем загадками.

Пока он возился с порошком, Джуди спросила:

— Но это правда? Доктор Мак-Турк много чего наговорил нам про государственные секреты и все наврал. Вы нас не обманываете?

— Боюсь, Джуди, что это чистейшая правда, — чище некуда, как сказал бы все тот же Трясун, если б ему приспичило изображать австралийца.

— А его действительно звали Мак-Турком?

— Нет. Он был корабельным врачом по фамилии Джонс. По-моему, родом из Уэльса. Мне он казался мелким мошенником.

— Он умер?

Летчик отвел глаза.

— Как?

— Просто умер.

— Это вибратор?

Он поколебался — отвечать или нет — не хотелось ему рассказывать детям о том, чем кончил Трясун, но все же кивнул.

— Но почему?

— Вы могли бы сказать, что он затеял двойную игру.

— Хотел стать Хозяином?

— Думаю, да.

— Это называется coup d'utat, — сообщила Джуди, демонстрируя, как за нею водилось, неожиданную осведомленность.

Мысли Никки, словно столкнувшись со сказанным ею, отклонились в сторону.

— Как по-вашему, — спросил он, — не могли бы мы получить назад наши штаны?

— Завтра я попытаюсь до них добраться. А вот и какао.

Они сидели, обжигая кончики языков горячей жидкостью, так что основание языка, которым, собственно, и следует смаковать шоколад, никаких вкусовых ощущений не получало. Кружки жглись и приходилось все время переносить их из одной ладони в другую.

— Не могли бы вы начать с самого начала и кое-что нам объяснить?

— Что вам уже известно?

— Практически все, — мы только не знаем, что именно он делает.

— И, разумеется, что делают все остальные, — добавил правдивый Никки.

Именно к этому времени они, наконец, вполне уразумели возраст Хозяина.

— Ну не может же ему быть сто пятьдесят семь лет! — воскликнула Джуди. — Это невозможно!

— Для него возможно.

— Господи Боже!

— Да, это впечатляет.

— Он был пьяный? — спросил видевший Хозяина Никки.

— Нет.

— Никки считает, что он не может разговаривать без виски.

— Никки совершенно прав.

— Но почему?

— Он перестал разговаривать по-английски — или писать, что одно и то же, — в тысяча девятисотом. После этого дневники лет десять велись на китайском, а потом он перешел на какое-то подобие стенографии с картинками. Когда он хочет сказать что-нибудь поанглийски, ему приходится парализовывать свои высшие нервные центры — или как их там доктора называют. У обыкновенных людей спьяну, как вы знаете, начинает заплетаться язык. А он начинает разговаривать. По-английски, на латыни — или еще как-нибудь. Во всяком случае, для того, чтобы говорить, ему требуется виски.

— Он сказал мне «Non Omnis»и еще что-то такое.

— «Moriar». Когда-то он и мне это сказал. Это означает: «Нет, весь я не умру».

— А это что означает?

— Что ты его преемник, — прошипела Джуди, тем самым выбив примерно десять очков из десяти, для возможного по ночному времени коэффициента умственного развития.

— Да. Он выбрал тебя, чтобы ты продолжил его работу. Для того тебя и пичкают знаниями. Как меня когда-то. Как всех остальных. А кроме того, ему, разумеется, нужны помощники, — что-то вроде штабной команды.

— Но я всего лишь читаю книги о животных!

— Биология, антропология, доисторический период, история, психология, экономика. В таком порядке. Взгляни вон туда.

На полке, висевшей над простой железной койкой рядком стояли книги — от Шпенглера до Успенского.

Джуди спросила:

— А как он разговаривает на самом деле?

— Тут что-то вроде передачи мыслей. Так он общается с Китайцем. Я этого не умею. Я, знаете, этого как следует и объяснить не смогу. Он способен читать мысли большинства людей так, будто они произносят их вслух, — да к тому же еще заставлять их делать, что ему требуется. Но люди-то все разные. С Джуди ему было легко, — как видите, мне рассказали про вас обоих, — а Никки оказался тверд, как каменная стена. Когда-то и я был таким же. И Китаец, и Трясун, и в особенности бедный старик Пинки. Пинки ему и теперь загипнотизировать не удается.

— А вас?

— Не знаю. Но сказать, о чем я думаю, он может.

— А как с Китайцем?

— Тут со всеми по-разному. Эти двое способны, когда им требуется, читать мысли друг друга, но может ли он воздействовать на волю Китайца, я не знаю. Трясун был слабее всех. Под конец он уже мог использовать Трясуна, как любого другого, а этот несчастный болван все пытался его облапошить. Поначалу-то каждый из нас был вроде Никки, — подобие каменной стены. Именно такие люди ему и нужны.

— Я думала, что нельзя загипнотизировать человека, если он этого не желает.

— Это не гипноз, Джуди, и не чтение мыслей. Это настоящее открытие вроде… ну, я думаю, вроде теории относительности. Знаете, — Эйнштейн обнаружил, что Пространство искривлено. Так вот, и Время тоже — или Мышление, — наподобие этого. Обычному человеку этого не понять. А для него это просто привычный факт. Он установил его в девятьсот десятом. Это как-то связано с тем, что Пространство и Время являются лишь частями одного и того же.

— Но мы-то ему зачем?

— Чтобы помочь ему овладеть миром.

Глава семнадцатая

Свобода выбора

Пока они беседовали, мистер Фринтон приобретал вид все более утомленный и нетерпеливый. Напряженные усилия, которые ему пришлось потратить, чтобы принудить себя сделать то, что он намеревался сделать, опасность, которой он подвергался, — и как оказалось, впустую, — а теперь еще старания столь многое объяснить детям, все это вымотало мистера Фринтона, сколь бы он ни был любезен. В карих глазах его все чаще стало мелькать скрытное, сердитое, враждебное выражение, — не потому, что он злился на детей, злился-то он как раз на себя самого. Он не хотел обходиться с ними резко, но боялся, что, пожалуй, придется. Мысль о том, что от близнецов может быть какая-то польза, не приходила ему в голову, — напротив, они представлялись ему катастрофической помехой, — и слишком быстрый переход от роли убийцы к роли няньки оказался добавочной соломинкой, прогибавшей спину верблюда. В очертаниях синеватых челюстей его появилось что-то отталкивающее, лысеющая голова желтовато, словно налитая желчью, поблескивала в электрическом свете.