Владимир Свержин - Башни земли Ад

Ознакомительный фрагмент

— Не тот ли это Витовт, — мрачнея на глазах, заговорил Тамерлан, — которого Удэгей, племянник мой, разбил на Ворскле и заставил бегством спасать жизнь свою?

— Тот самый, о владыка правоверных.

— Вот видишь, мой брат василевс, излишнее милосердие пагубно для слабых умов и неокрепших душ. Когда-то хан Тохтамыш прибежал ко мне, как избитый щенок, спасаясь от родичей своих, лишивших его и отчего дома, и воды, и табунов — всего, чем он владел. Я принял его как сына, держал возле сердца. Я дал ему в управление города и земли, научил воевать. Я выковал клинок из сгибаемой ветром тростинки. Какой же благодарностью ответил мне этот хан? Этот негодный потомок великого Чингиза? Он напал на меня, точно я когда-либо был врагом его. Я преподал ему урок и хотел верить, что Тохтамыш уразумеет его и придет, склонив голову и раздирая ногтями грудь. Но нет, он предпочел вылизывать блюда и глодать кости за никчемным князем гяуров. А теперь вот снова поднял оружие на меня, своего благодетеля!

Железный старец сжал кулаки, и где-то вдали, точно заплутавшее подразделение разбитой армии, в небе показалась черная грозовая туча. За горизонтом блеснули зарницы молний.

— Удэгею следовало бы изловить змееныша после сечи на Ворскле и задавить его.

Тамерлан бросил яростный взгляд на стоявшего рядом императора:

— Знаешь, брат мой василевс, как у нас поступают с изменником? Мы кладем его на живот, садимся сверху, обхватываем рукой за шею и тянем голову назад, пока не сломается хребет.

Мануил нервно сглотнул. Не то чтобы ему никогда не приходилось видеть казни, но никогда прежде он не слышал, чтобы об умерщвлении ближнего рассказывали с таким радостным воодушевлением.

— Так умрет и сам Тохтамыш, и все, кто пошел за ним, — с мрачным упоением продолжал Тамерлан. — А потом мы отрубим головы, и я велю сложить из них минарет. — Он воздел к небесам пальцы, унизанные перстнями, и Мануилу показалось, что в одном из них — массивном золотом кольце с рубином, сполохом отразилась приближающаяся молния. Раскат грома вторил словам завоевателя.

— Готичненько, — почтительно отозвался Лис на канале связи. — Со спецэффектами у него круто поставлено. Хасан, как «о великий» делает эти фокусы?

— Пока не знаю. Но впечатлен.

— Не то слово. Голливуд нервно дымит мариванной в своем еще не открытом углу.

— Отправляйся на берег. — Тамерлан обратил на гонца ледяной взор. — Скачи к Удэгею. Пусть возьмет два тумена и расправится с этим отродьем шелудивого ишака. Пусть из головы Тохтамыша сделают чашу для пиров и, оправленную в серебро, привезут ко мне.

— Слушаю и повинуюсь, мой господин, — с облегчением склонился гонец.

— Спеши же! Фирман с моей личной тамгой Удэгей получит до исхода дня.

Эгейское море встречало эскадру безмятежной синью вод, бездонной синью неба и ласкающим ветерком. Казалось, бури никогда не тревожили этот райский уголок. Жители островов, то и дело мелькавших по правому и левому борту, с ужасом глядели на проплывающие мимо корабли. Всякому, жившему здесь, было известно, что время от времени император высылает эскадру, чтобы покарать сарацинских пиратов, а заодно и проверить, нет ли чего интересного на окрестных берегах. Но такой огромной эскадры не помнили даже старики. Видя сотни парусов на горизонте, местные жители судачили о том, куда же на сей раз отправляется императорский флот. Но самые дерзкие предположения оставались досужими измышлениями, не находя ни единого подтверждения.

В отличие от доблестных соратников, осмелившихся разделить с Великим амиром тяготы морского похода, ни сам Тамерлан, ни Хасан Галаади не испытывали морской болезни. Железный Хромец стоял, опираясь на перила кормовой надстройки, и внимательно, точно изучая, рассматривал берега возникавших за бортом островов, пока те не терялись в дымке, растворенные горизонтом.

— Это опасные земли, — подытоживая свои наблюдения, он повернулся к Галаади, — здесь множество бухт, где можно спрятать корабли. Отсюда легко нападать внезапно, а потом исчезать бесследно.

— Когда-то так и было, — подтвердил Хасан. — Но здесь слишком тепло, и солнце ласково, как райские гурии. Местные жители редко берутся за оружие. Больше всего они любят танцевать и пить вино со своих виноградников.

— Нечестивцы, — вздохнул Тамерлан. — Глупые нечестивцы. Всякий, кто не готов напасть, кто не почитает оружие мерилом высшего блага — в душе раб и непременно дождется сильного, который придет обратить его в рабство.

Хасан Галаади посмотрел на вспененную форштевнем воду, будто искал в ней верные слова.

— Когда людям хорошо и радостно, зачем им кого-то покорять? Они славят бога, как умеют, и, если мы хотим прийти на эти счастливые острова, ни к чему мечи и стрелы, достаточно слов мудреца.

— Слов мудреца не бывает достаточно, — резко отчеканил Тамерлан. — Моя долгая жизнь научила помнить: «Слова о милосердии слышнее тогда, когда в твоей руке меч…»

— «…А в руке врага его нет», — мрачно завершил Галаади.

— Ты знал? — удивился Тамерлан.

— Знал, — пожал плечами Хасан.

— Ты считаешь меня жестоким?

— Вместо ответа позволь мне рассказать тебе притчу.

— В твоих притчах иногда есть смысл. Говори.

— Однажды мудрейший и благословенный халиф Гарун аль Рашид, переодевшись бедняком, пошел ночью гулять по Багдаду. Навстречу ему попался юродивый, который бежал вприпрыжку, то хохоча, то обливаясь слезами. «Откуда ты?» — задал вопрос благословенный халиф, мир праху его. «Я ходил в ад», — ответил убогий. «Зачем?» — спросил его владыка Багдада. «В моей хижине нет огня, чтобы сварить еду, и я решил просить немного пламени у шайтана». «И что же ответил тебе враг рода людского?» — поинтересовался Гарун аль Рашид. «Он сказал, — смеясь и плача одновременно, ответствовал безумец, — в аду нет огня. Сюда каждый приносит свой огонь».

— Каждый приносит свой огонь, — медленно повторил Тамерлан. — Ты мудр, Хасан Галаади, и притча твоя мудра. Но ты ничего не понимаешь.

— Я буду счастлив выслушать тебя, о Великий амир.

— И выслушав, ничего не поймешь. Разве только, подобно тому юродивому, спустишься в ад и выскочишь оттуда, смеясь и плача. Мой огонь спалил Багдад, землю халифов. И семь минаретов, по сотне тысяч голов каждый, славили Аллаха, напоминая, что станется с теми, кто противится воле его.

— На горизонте корабли! — донеслось из вороньего гнезда.[14] — Венецианские галеры, не менее двадцати вымпелов!

В глазах Тамерлана вспыхнул грозный пламень.