Лорел Гамильтон - Глоток мрака

Шолто коснулся моей руки – на этот раз едва ощутимо:

– Мередит...

Я покачала ему головой и протянула окровавленную руку к тете.

– Это кровь твоей матери и нашей бабушки, кровь Хетти.

– Что? Ты говоришь, что моя мать... умерла?

– Умерла у меня на руках.

– Но как?..

Я указала на свою кузину.

– Она наложила чары на Ба, чтобы сделать ее своим орудием. Она наделила ее своей рукой власти и заставила атаковать нас огнем. Мой Мрак теперь в больнице, раненный рукой власти, которой Ба никогда не обладала.

– Ты лжешь, – сказала моя кузина.

Собаки зарычали.

– Если бы это было ложью, я не смогла бы призвать охоту, не смогла бы объявить тебя убийцей родича. Охота собирается только ради праведной мести.

– Кровь ее жертвы на ней, – сказал Шолто.

Тетя Элунед выпрямилась во весь свой гордый рост:

– У тебя здесь голоса нет, Отродье Теней.

– Отродье в царской короне, в отличие от тебя, – ответил он не менее высокомерно и презрительно, чем она.

– Царь кошмаров, – съязвила Элунед.

Шолто рассмеялся. От смеха волосы его заиграли красками на свету – словно смех золотистым светом пролился на белизну его волос.

– Я покажу тебе, что такое кошмар, – сказал он с той злостью в голосе, что уже прошла стадию гнева и превратилась в холодную ярость. Гнев – это страсть, холодная ярость – это ненависть.

Не думаю, что его ненависть была направлена лично на мою тетку, нет, скорее – сразу на всех сидхе, что когда-либо ставили его ниже себя. Всего несколько коротких недель назад женщина-сидхе предложила ему поиграть в секс со связыванием. Но вместо обещанного секса пришли воины-сидхе и отрезали ему щупальца – отрубили все «лишнее». Та женщина сказала Шолто, что когда он исцелится и станет безупречным, она, может быть, и вправду с ним переспит.

Исходящая от Охоты магия чуть переменилась, стала... злее. Настал мой черед взять Шолто за руку и предостеречь. Я знала, что Охота может стать ловушкой, увлечь навсегда, но не понимала раньше, что зов Охоты может погубить и Охотника. Охоте нужен постоянный глава – ей не важно, будет это Охотник или Охотница. Охота вернулась к жизни и хотела, чтобы ее вели. Любое сильное чувство может дать ей ключи к душе. Я это уже испытала. А теперь увидела, что Шолто теряет осторожность. Я сжимала его руку, пока он на меня не взглянул. Кровь, так ярко запятнавшая щеку Кэйр, не оставила и следа на руке царя. Я пристально смотрела ему в глаза, пока не дождалась ответного взгляда, не гневного, а полного той мудрости, благодаря которой слуа сохранили автономию, в то время как другие малые дворы были поглощены.

Шолто нежно мне улыбнулся: такая улыбка появилась у него только сейчас, когда он узнал о своем будущем отцовстве.

– Не показать ли им, что они не лишили меня мужества?

Я знала, о чем он говорит, и кивнула с улыбкой. И, думаю, эта улыбка нас и спасла. Мы пережили миг понимания, никак не связанный с целями Охоты. Миг надежды, обоюдной нежности, дружбы – точно так же, как и любви.

Шолто хотел показать тете Элунед истинный кошмар: в ярости развернуть свои щупальца, напугать и ужаснуть ее. Но теперь он продемонстрирует себя лишь затем, чтобы доказать неудачу тех придворных, которые хотели его искалечить. Он остался цел. Нет, не просто цел. Он стал совершенным.

На глазах у всех татуировка, украшавшая его живот и грудь, приобрела объем и жизнь. Свет и розово-золотые краски заиграли на бледной коже, нежные пастельные переливы побежали по множеству шевелящихся щупалец. Они волновались и двигались, словно изящный морской анемон в волнах теплого течения. В последний свой визит к этому двору Шолто стыдился своего существа. Теперь – нет, и это чувствовалось.

Кто-то из дам завизжал, а моя тетя, несколько побледнев, сказала:

– Ты сам олицетворение кошмара, Отродье Теней.

Йоланд – черноволосый, на покрытой плющом лошади, – сказал:

– Она хочет отвлечь вас от своей дочери и ее вины.

Тетя повернулась к нему и спросила ошеломленно:

– Почему ты им помогаешь, Йоланд?

– Я честно служил своему королю и своей земле, но теперь меня захватила Охота, Элунед, и все переменилось. Я знаю, что Кэйр собственную бабушку превратила в ширму и западню. Как можно так поступать?! Неужели мы настолько лишились сердца, что убийство твоей матери ничего для тебя не значит, Элунед?

– Она мое единственное дитя, – возразила тетя не слишком уверенно.

– И убила твою единственную мать.

Она повернулась к дочери, так и стоявшей у стены в кольце белых мастифов, перед мордами наших лошадей.

– Почему, Кэйр?

Не «Как ты могла?», а просто «Почему?».

На лице Кэйр отразился новый страх. Не страх перед собаками, так тесно ее обступившими. Она едва ли не с отчаянием посмотрела на мать.

– Матушка...

– Почему? – повторила ее мать.

– Ты сама отрекалась от нее день за днем! Ты говорила, что она бестолковая брауни, бросившая свой двор.

– Это говорилось только для других придворных, Кэйр.

– Но ты и наедине не говорила мне ничего другого! И тетя Бесаба отзывалась о ней точно так же. Она предала наш двор, уйдя жить сперва к Неблагим, а потом к людям. На моей памяти ты всегда с этим соглашалась. Ты говорила, что мы навещаем ее только из приличия, а когда я подросла настолько, чтобы отказаться, мы перестали к ней ездить!

– Я навещала ее тайно, Кэйр.

– Но почему ты не сказала мне?

– Потому что сердце у тебя такое же холодное, как у моей сестры, а вожделения такие же горячие. Ты бы сочла мою любовь к матери слабостью.

– Это и была слабость!

Элунед качнула головой, на лице ее отразилась глубокая печаль. Она шагнула прочь от кольца собак, прочь от дочери. Повернулась к нам.

– Она умерла, зная, что ее погубила Кэйр?

– Да.

– Предательство родной внучки наверняка разбило ей сердце.

– Это знание мучило ее недолго, – сказала я. Не лучшее утешение, но другого у меня для нее не было. Я в эту ночь вела Дикую охоту и ничего не могла сказать кроме правды – доброй или суровой, все равно.

– Я не встану на твоем пути, племянница.

– Матушка! – потянулась к ней Кэйр.

Собаки шагнули к ней ближе, издавая низкое рычание, которое будто кралось вверх по позвоночнику и задевало самые глубины мозга. Стоит его услышать, и сразу ясно – добра не жди.

Кэйр снова крикнула:

– Матушка!

– Это была моя мать! – прокричала ей Элунед.

– А я твоя дочь.

Элунед в своем длинном золотистом платье шагнула прочь:

– У меня нет дочери.

Она ушла не оглянувшись. Сгрудившиеся у дверей придворные дали ей дорогу. Она не замедлила шаг, пока выложенные драгоценными камнями двери не закрылись за ее спиной. Она не захотела защищать от нас свою дочь, но и смотреть на ее казнь не желала. Не могу ее упрекнуть.