Евгений Велтистов - Ноктюрн пустоты

Росчерк пера - и я в полицейском патруле, на заднем сиденье ярко-желтой машины, за широкими спинами двух рядовых. Справа - Френк, подтянутый, с пышными для его лет усами; слева, за рулем - Фил, на вид более простоватый, с перебитым, как у боксера, носом. Обоим под тридцать; один пошел служить прямо после школы, второй работал раньше слесарем. Как они относятся к своей работе? Считают, что она приносит пользу. Их жены? Сначала переживали, а сейчас привыкли, перед сменой напутствуют, как это принято: "Береги себя" - или: "Будь осторожней". Обе ждут, когда мужья сдадут экзамены на сержантов - все же заметная прибавка к жалованью…

Нас прервали. Попискивающее радио городского штаба сообщило Френку, что на Шестидесятой улице замечены пятеро с ножами. Фил включил мигалку и, не меняя своей несколько небрежной позы, более искусно залавировал в потоке машин. Френк снял с крючка дубинку, автоматически нащупал и поправил под кожаной курткой рукоять кольта.

Машина вылетела на перекресток, и несколько подростков при нашем появлении бросились бежать по улице, потом метнулись во дворы. Я успел снять из окна мелькающие тени, машина чинно проехала по опустевшей улице. Френк повесил дубинку на место, выдохнул сквозь усы:

– Нагляделись фильмов. Я, например, не разрешаю своему парню смотреть боевики по телевизору.

– Почему? - лениво откликнулся Фил. - Надо воспитывать настоящих мужчин. - Он усмехнулся, что-то вспомнив. - Я разрешаю… Но сначала смотрю сам.

Фил недавно попал в переделку. Заметил в уличном потоке автомобиль с нью-йоркскими наклейками и номером другого штата. Прижал его к тротуару, попросил у водителя права. Тот выхватил пистолет. К счастью, Фил владел кольтом более сноровисто.

Вот так, уважаемый Сэмюэл Кольт. Ваш револьвер, изобретенный в 1835 году, до сих пор служит верную службу как блюстителям правопорядка, так и преступникам. Нью-Йоркский университет, мимо которого мы сейчас проезжали, гордится двумя своими выпускниками: Морзе, который, как известно, изобрел телеграф, и вами, чьим именем назван револьвер. Окрашенная в черный цвет телега на резиновых шинах, в которую впрягались лучшие рысаки - так называемый полицейский патруль, - была вам, несомненно, хорошо известна. После вашей смерти лошадей сменил паровой двигатель, потом бензиновый. Но телега осталась телегой, и в управлении полиции, возле экспоната последней полицейской конной повозки, есть специальный зал с венками и табличками имен тех, кто был убит на всех последующих повозках. Секрет жизни и смерти, видимо, заключается в том, кто первый выхватит усовершенствованный револьвер вашей системы и нажмет спусковой курок. Фил пристукнул незадачливого похитителя автомобилей и был оправдан судом; не будь он так скор на руку, его табличка висела бы рядом с другими, а персональное оружие передали бы более молодому кандидату в сержанты. Извините, господин Кольт, такова история вашего изобретения, о котором вы, разумеется, не задумывались, когда делали вертящийся барабан для патронов…

Далее нашу патрульную телегу мотало из стороны в сторону в соответствии с рождающейся на глазах статистикой преступности. Обнаружено, как сообщило радио, мертвое тело во дворе. Из-за уличной пробки мы опаздываем на несколько минут, и расследованием занимается другой патруль.

Унесена дневная выручка из магазина радиотоваров. Фил и Френк составляют протокол. Продавец и два покупателя описывают внешность преступника, который дал фальшивую банкноту, а взамен, под прицелом все того же кольта, потребовал настоящие…

Вор прошел в квартиру с черного хода. Перепуганный, похожий на взъерошенного воробья старичок ведет полицейских осматривать взломанный замок. Я снимаю убогую холостяцкую обстановку. Что унесли? Сбережения - несколько десятков долларов и старинный хрусталь. Мелочь, но на нее требуется протокол. Пока Френк писал, Фил был вызван соседями и выяснил, что их тоже посетили неизвестные.

Я взглянул на часы: прошло полтора часа обычного рабочего дня моих спутников. Для меня достаточно. Попрощался с Филом и Френком, пожелал им успехов, уехал домой, где меня дожидался представитель телекомпании Эн-Би-Си. Ему я передал пленку с разрешения своей конторы.

Мой рабочий день закончился, а у Фила и Френка только начался - им еще четыре часа гонять по улицам Манхэттена, который разрезает наискосок бывшая охотничья индейская тропа. Вот она - Большая Дорога, Бродвей, описанная во всех справочниках и романах об этом хаотичном городе, - большая светлая дорога в темной ночи, фосфоресцирующая особым, усиленными светом, трассирующая фарами напряженного потока машин среди моря электричества. На каждом углу ее - особая жизнь, особый народ и народец; секрет Манхэттена в том-то и состоит, что надо точно знать, где и с кем, на каком отрезке Бродвея ты можешь неожиданно повстречаться.

Здесь все странно переплетено: улицы туристов, театралов, завсегдатаев дорогих магазинов соседствуют с улицами "золотой" молодежи, искателей приключений, опустившихся людей. Разве не естественно, что человек, которому сегодня на вечер необходим всего один доллар, обалдело глядит на витрину или рекламу, сулящую тысячи и миллионы, и он усиленно соображает, как ему достать свой доллар, соразмеряет и прикидывает в уме все возможные последствия своего поступка.

Фил и Френк работают, наводя относительный порядок в этом хаосе, а я сижу в одном из бродвейских театров на премьере знаменитой "Линии танца". Спектакль - весьма искусный слепок с перенаселенного города: на сцене перед залом на восемьсот человек проходит обычный бизнес человеческих чувств. Чуть-чуть пахнет нафталином в этом старом театре, но актеры быстро движутся в танце, остры на язык, современны в резкой пластике; музыка не усыпляет; задники сцены - вращающиеся черно-белые зеркала - то создают интимную обстановку, то отражают цветные фонтаны огней большого города.

Эти театры на Бродвее и вокруг него - особый мир; от него, собственно, и пошло знаменитое сравнение Нью-Йорка с Большим яблоком. Во всяком небоскребе или большом отеле есть такой уголок, где сидит окантованная мраморной стойкой молодая, единственная в своем роде негритянка или пуэрториканка, а за ее спиной висит картина с изображением спелого аппетитного яблока, иногда столь искусно написанного, что и впрямь хочется вгрызться зубами в ароматный плод, Негритянка или пуэрториканка, которая работает на фоне этой традиционной картины, наверное, и не подозревает, что она, давая клиентам справку, наливая кофе и виски или просто следя за порядком, олицетворяет самый интересный в Америке город, его артистическую душу.

Когда-то, на заре большого Нью-Йорка, когда каменная скала Манхэттена ощетинилась первыми небоскребами и для их обывателей потребовалась индустрия развлечений, в бродвейские театры хлынула толпа провинциальных музыкантов, актеров и авторов. Но все вакантные места были уже заняты более сообразительными людьми, и пробиться в их ряды - на театральные подмостки - означало для счастливчиков получить Большое яблоко.