Макс Мах - Сумеречный клинок

Приказ поступил на редкость своевременно. Дверь как раз начала открываться, когда Тина спрятала девочку и бриллиант под одеялом и притворилась спящей, откинувшись на подушку и смежив веки.

— Ночь темна… — Ремт лег на кровать и «отпустил плоть». Теперь в рукавах сюртука и в пространстве выше жесткого воротника сорочки клубился мрак.

— Наверное, оттого она и называется ночь… — меланхолично откликнулся ди Крей. Он тоже лежал в постели, но, в отличие от Ремта, разделся и залез под одеяло.

— А вы, Виктор, стало быть, из Решта или Кхора, я угадал?

— Решт? — нахмурился ди Крей, пытаясь сообразить, откуда взялось такое странное предположение. — Кхор? С чего вы взяли? Я…

Он хотел заметить, что даже не бывал в тех краях, но вынужден был признать, что ошибался. Сейчас он отчетливо вспомнил те места и даже земли, лежащие еще дальше к западу и северу.

— Вы сказали фразу, какую мог бы, забывшись, сказать человек, говорящий на кхоранском языке, — объяснил Ремт своим обычным, несколько «расслабленным» тоном. — Насколько я знаю, это один из немногих языков, где слова «ночь» и «тьма» — суть однокоренные.

— Ага! — сообразил Виктор. — Вот как! Надо пить меньше…

Он не был теперь уверен, что вовсе не имеет отношения к Решту или Кхору, но и вспомнить что-либо касающееся его личности ди Крею не удалось. Он помнил города и дороги, деревни и реки. Ночные биваки в лесах и на горах, переправы, таверны в портах и зимние снега, выпадающие на той широте в первых числах ноября. Он помнил названия мест и напитков, блюда местной кухни — вернее, четырех разных кухонь, — библиотеку университета в Кхе-Кхор и вид на замок герцогов Решта со стороны Тихого озера. Впрочем, в памяти не всплыло ни одного «знакомого» лица и ни одного дома, который воспринимался бы как «свой». Чужие места, чужие люди, и совсем не факт, что он оттуда родом. Бывать бывал — и как бы не единожды, — но жил ли долго, родился ли и вырос в Кхоре или Реште, так и осталось неизвестным. Кто-то вынес все эти сведения «за скобки» и не желал возвращать.

— Что-то ты, друг, долго молчишь, — заметил через минуту Ремт.

— Я думаю, — откликнулся Виктор.

— О чем?

— О природе знания.

— И что придумал?

— Ты-то откуда знаешь кхоранский язык?

— А можно я промолчу? — спросил Ремт.

— Не хочешь, не говори, но и вопросы тогда не задавай.

— Ты прав, а я не прав, — согласился Ремт.

— Спокойной ночи! — пожелал напарнику ди Крей и повернулся на бок.

Никак не вспомню, есть у кирчи запах или нет, — сказал через минуту Ремт.

Нет, — ответил, садясь на кровати, ди Крей. — Ни запаха, ни вкуса. Серебристый Латук, он такой… А почему ты спросил?

Мне, понимаешь ты, в самогоне что-то такое почудилось…

Подожди, а ты разве?..

Не, ну не до такой же степени! — возразил Ремт. — Воду от водки отличу, хоть оно мне все одно, или вот запахи…

Темнишь, — кивнул Виктор и зевнул. — Но, похоже, ты прав — в сон клонит.

А противоядие или еще что? — с надеждой спросил Ремт.

Мальчика спроси, если он еще не спит.

Какого мальчика?

Который девочка…

«Ох, мне! — сообразил вдруг ди Крей. — И еще раз ох, и так два раза!»

Он понял, как глупо попался, и даже растерялся от осознания той легкости, с какой неведомые враги смогли разгромить отряд, только вчерашним днем выдержавший бой с настоящим Охотником. Разумеется, Виктор не знал, кто «эти кто». Простые грабители, сектанты, которых немало расползлось по Границе, чудовища в облике людей или родственные людям, а потому и не отличающиеся от «человеков» существа. Ему были неведомы их цели, но одно очевидно: не для того людей опаивают кирчей, чтобы оставить в живых. Детали — и следует заметить, немаловажные детали, — оставались неизвестны, но образ действия противника был более чем очевиден. Обычно яды и зелья примешиваются к питью или еде, но крайне редко их подсыпают в бренди, водку или самогон по той простой причине, что растительные яды весьма своеобразно сочетаются со спиртом. Они могут менять цвет и вкус, усиливаться или ослабевать, то есть способны выдать свое присутствие или изменить силу и характер воздействия на жертву. Они ненадежны и непредсказуемы. Все, кроме экстракта Серебристого Латука. Кирча не имеет запаха и вкуса, она бесцветна и не вступает в реакцию со спиртом, растворяясь в нем без остатка. И да, она является великолепным парализующим ядом, захватывающим, но не убивающим человека. Жертва отравления засыпает, но просыпается уже внутри себя, не будучи в силах вырваться из тюрьмы, в которую превратилось ее тело.

«Да, попали так попали…»

Наверняка это неспроста. Кому-то и для чего-то они все — или он один — нужны живыми. И предположения на тему «для чего» оказались настолько безрадостными, что ди Крей зубами бы заскрипел, если бы, разумеется, смог. Но он этого сделать не мог, как не имел возможности вообще что-нибудь сделать. Оставалось ждать развития событий и надеяться, что Ремт, на которого яд наверняка не подействовал, сообразит, что к чему, и вызволит его и остальных из ловушки, в которую они ненароком угодили.

«Ремт… Ремт… Но почему я подумал о девочке, одетой мальчиком? Любопытный вопрос…»

Она начала было задремывать, пригревшись под теплым одеялом, как вдруг проснулась от бешеного сердцебиения. Очнулась резко, словно вышибленная из сна ударом под вздох: с заполошно бьющимся сердцем, сбитым прерывистым дыханием и горечью во рту.

«Что?!» — но испуганная мысль лишь мелькнула в голове и сразу же исчезла, буквально выметенная спокойным, чуть хрипловатым голосом.

Учащенное сердцебиение… апноэ…[8] мягкая желчная горечь… сухость в носу… покалывание в подбрюшной полости…

«Отравление сухим экстрактом Серебристого Латука!»

Верно, — похвалил голос. — Хорошая девочка, умная, долго проживешь…

«Кирча, — вспомнила Тина. — Меня отравили кирчей. В хлебе? — начала она лихорадочно перебирать варианты, одновременно пытаясь выровнять „сбитое“ дыхание. — В мясе? В самогоне! Черт и все его блудницы!»

Она не знала, чей голос помог ей понять происходящее, но думать об этом было некогда, да и незачем пока. Голос не только открыл перед Тиной проблему, он подсказал и решение.

— Глиф! — тихонько позвала она, но там, где под одеялом устроилась на ночлег крохотная великанша, было тихо — девочка спала.