Владимир Коваленко - Камбрийская сноровка

   Ее несет к самым стенам, хотя «стены» — сказано громко. Земляные валы желтеют прошлогодним дерном. Поверху щетинятся тонкие прутики ивовых саженцев. Подрастут, и будет грозному укреплению не страшен ни враг, ни ливень. Зато башни над валами — настоящие, боевые и рабочие разом. Вот — подошвенный этаж, амбразуры в ров хмурятся. У двери из дубовых досок с железной оковкой, такую не сразу высадишь — копье в нос. Суровый вопрос — разом с улыбкой: эти уши не подделать. Пароль — отзыв. За спиной громкое:

   — Воительницы — внимание!

   Положено говорить — воины, но гарнизоны башен состоят из тех, кого жальче тащить в поле. Женщины аккуратней, заботливей, а боевые машины заботу любят. И, увы, аккуратность. Что поделать — уровень техники. Ей и так приходится прыгать выше головы.

   Запах сосны, сухой, свежепиленой, серого камня из вершины холма и холодного железа. Узкие столбы света из бойниц. От нацеленной вдоль городского вала машины веет мощью и надежностью.

   — Полибол к осмотру!

   Машина в полном порядке — литые вороты и винт начищены до блеска, наборы льняных веревок скручены и подготовлены к быстрой замене. Короба со стрелами в полном порядке. А что, если немного приналечь?

   Машина поворачивается — легко и без скрипа. Без скрипа, который режет уши с доброй половины башен! Да со всех, что построены без нее. Да вот же он, снова! Аж руки к ушам тянутся - зажать. Сверху… Значит, что? Гарнизону благодарность, а ей — взлететь на этаж выше. Сказано — этаж, а в нем четыре человеческих роста, сида пять раз уместится — от пяток до макушки.

   Здесь — никаких паролей–отзывов. Удивленное морщинистое лицо, короткие седые усы…

   — Леди? Ох, как хорошо, что ты пришла. Вишь, скрипит, зараза. Собирался уже письмо в щель бросить. А ты сама…

   Она кивает — рассеянно. Рассматривает добротный вал, шестерни, ремни.

   — Здесь. Смазываете?

   — Каждый день. А толку?

   Она задумчиво обходит вал, рассматривает ходящие над головой деревянные зубья. Смотрителю интересно. Пусть она живет в том же городе, бегает по тем же улицам, что он — ходит, но ведь сейчас колдовать начнет! Будет, о чем порассказать.

   Немайн лезет в карман.

   Платок. Маленький! А у самой к поясу пристегнут к поясу большой! Красивый, с кружевом и вышивкой. Только она в него ни высморкается, ни пот с лица не оботрет… все маленькие, простые, белые из карманов таскает. Так для чего большой? Для красоты?

   Сида, между тем, проводит краем платка по самым шестерням. Рассматривает грязь.

   — Только сейчас смазал?

   — Постоянно умащиваю, великолепная!

   — Верю… Потому ничего и не сломалось пока. Но это лишь оттянет поломку. Скрипит, значит, трется. Так. Неужели при производстве размеры нарушили? Не верю! Их пилят по лекалам, с запасом в палец… Первые ветряки ставили при мне, там порядок. А тут нет зазора вовсе. Хмм. Что, если…

   Она тянется к поясу. Там — холмовые клинки. Кованы, правда, людьми — точней, мастером Лорном из Кер–Мирддина. Но — не хуже. А ей нечисть глаза не отведет! Если злые фэйри тормозят вал, когти в шестерни суют — сейчас полетят клочки, брызнет волшебная кровь… Только…

   — Великолепная, не надо!

   — Чего не надо?

   Уши прижала.

   — Не руби хоба, пожалуйста. Хобы вовсе не плохие! Может, это я чего сделал неправильно? Вон, видишь, в углу мешок муки. Я же понимаю, хоб — обычный мельничный фэйри, и есть ему надо. Пусть берет! Лишь бы не скрипел и ничего не ломал. А может, ему еще что надо? Ты спроси!

   Ответ — вздох. И рука ложится не на меч или кинжал — на самый маленький из ее клинков, меньше ножа для еды. На перочинный ножик. Узорчатое лезвие впивается не в невидимого хоба — в главный вал! Летит стружка.

   — Так. Смотрим: тут сверху следы твоей смазки. Отлично. Хорошо ветряк содержишь.

   Приходится напомнить:

   — Он мою семью кормит. Как за ним не ходить? Договор такой же, как и у тех, кто получил машины до того, как ты саксов колотить отправилась: твои четыре часа в утренний бриз, остальное время мне в кормление… Так что с хобами?

   — С хобами — ничего. Будут докучать, отца Пирра позовешь. А вот с теми, кто построил ветряк, а детали не пропитал, я разберусь…

   Ладонь ложится на кинжал.

   — Они у меня получат!

   Смотритель вздыхает. Знал бы, что виноваты люди, поговорил бы с ними сам. Она же так разберется, что и хоронить нечего будет. Хуже того — никто и не вспомнит, что кого–то надо хоронить! Ее власть — над текучей водой, а что такое время, если не река? Вот сделает так, что человек и не рождался никогда… Страшно, аж жуть!

   Она между тем медленно и четко, так, что каждое слово в уши врезается, доводит:

   — Ты — не виноват. Чинить будут те, кто машину запорол… без оплаты. Но недели две работы потеряешь. Можешь строителей простить, можешь требовать возмещения убытка… Ну?

   Смотритель руками разводит.

   — Хватит с них и того, что «за так» две недели проработают. Неплохая наука! Я не зверь.

   Она еще слушает — одним ухом, но уже сбегает вниз по лестнице. Мимо ремней и деревянных шестерен, мимо пристроек к башне: вот валяльня для сукна — стоит, вот пила по камню, бруски из серых глыб нарезать — тоже стоит. Зато вертится цепь с черпаками. Плещет вода - из реки в акведук, по которому журчащий поток пойдет к подножию другой башни, потом — на самый верх, опять ветром, и уж оттуда, под напором, вода разойдется по всему городу. Пока — не в дома. Пока только в колонки, по одной на два дома.

   Она бежит дальше. Недостроенный Собор проступает из земли, как не раскопанная до конца древность, кутается в леса Университет: второй этаж не перекрыли, на первом уже занятия. Надо заглянуть, как ни жаль отвлекать что студентов, что преподавателей. Для треугольных ушей дверь — не преграда. Каждая аудитория сама докладывает, что в ней происходит.

   Отец Пирр пытается наспех вколотить в студентов теологического факультета хотя бы азы. Курс ускоренный. Доучивать можно, отзывая от прихода. Будут подменять друг друга по очереди. Группа будущих врачей собралась кружком вокруг лысого человека в белом балахоне. Темноволосая девчонка — прямо перед студентами — до хрипоты спорит с друидом. Тот не соглашается, но спор ведет почтительно: Нион Вахан — ватесса, пророчица высшего уровня посвящения. Друид такого достигает после двух десятков лет обучения — если хватит способностей и трудолюбия. Ватессу ничему не учили — сама подсматривала. Любопытный ребенок, рано понявший, что лишний вопрос приближает смерть, а лишнее услышанное слово продлевает жизнь. Вот и живет на свете девочка, не умеющая развести огонь в очаге, зато способная разбить самые сложные интриги. Теперь обсуждает, какую логику следует преподавать студентам: аристотелеву или математическую. Друид, который о второй не слыхал вообще, скромно настаивает, что начинать нужно с того, что понятней.