Ольга Онойко - Образ жизни

— Ну ладно, — тем временем говорила Тетьлен. — На вот полтинник. А то приходи вечером, поужинай.

— Спасибо, — ответила девчонка. — Я если Пашука не найду.

— Ну пока, Тань.

Вот как. Не Тхайув, а Тань. Впрочем, еще вполне может быть, что и Тхайув.

Поглядев на зажатый в кулаке обмусоленный полтинник, Тань направилась за угол. Гхава подозревала, куда — к другой лотошнице, торговавшей ужасной едой, которую ррау, обыкновенно не болевшие желудком, никогда не решились бы есть. Люди ели.

Гхава нервно встряхнулась и тридцать семь лучей, исторгаемых ее взглядом, отпустили девчонку. Но Тань запала в память молодой ррау и потом часто виделась ей. Желтая неприятность хватала человечку, усталы и простуды облепляли ее, — Гхава вскрикивала и металась в полусне, жгучим негодованием высокородной выжигая вокруг себя все слабое и зловредное.

Снова наступил май, и желтая неприятность, прежняя или другая, ходила по вокзалу туда-сюда.

Над головой Гхавы пронеслась холодная тень, захлопали крылья, и на асфальт спланировал демон. Она не обернулась, но дух внял ее приветствию и ответил. Потом демон вздохнул и уселся рядом, скрестив ноги.

Гхава смотрела. Творилось интересное.

Желтая неприятность поймала синюю, задушила ее и теперь неопрятно ела, разбрызгивая водянистую лиловую слизь. Кости соперницы она тоже съела, раздробив мелкими, но стальной крепости зубами.

На глазах исчезал ее горб, поднималась голова и пальцы теряли длину. Когда желтая облизала их, окончив трапезу, вместо восьми фаланг на них было пять. Поев, она сразу похорошела телом. От высокого горба осталась только сутулость, кожа натянулась, из-под балахона выглянули тонкие щиколотки.

— А что будет, когда она станет совсем красивая? — спросила Гхава.

— Закуклится и выйдет полуденицей, — демон пожал плечами.

— Почему ты ее не извел?

— Позапрошлой весной целая кладка в камере хранения вылупилась, не углядел, — сумрачно пробурчал дух Ярославского вокзала, — ну и разбрелись, пожрали все, что могли. Уж я за ними гонялся! В поте лица своего, как хомо сапиенс. Со мной даже эти чуть было разговаривать не стали. Все лето мучился, — думал, переловил. Ан хрен.

— А почему ты сейчас ее не задавишь?

— Она сама меня задавит, — нервно сказал демон. — Пускай с ней ангелы разбираются. Это уже не мои дела.

Гхава видела ангела один раз, и он ей не понравился. Она не была чувствительна к красоте, хотя отличала ее от безобразия, а ангельский свет и подавно был ей неведом. Печальноокий лик ангела необъяснимым образом напоминал морду желтой неприятности.

Ангел сидел на чемодане напротив касс и курил «Приму Ностальгию». В самом деле, бескрылый, он был не ангел, в смысле — не вестник. Одетый в джинсы и белую майку, золотые волосы собрал в хвост и курил; Гхава прошла мимо, и ангел бросил на нее рассеянный взгляд. В глазах его была даже не печаль, а муторная тоска.

— Привет, псина, — сказал ангел и Гхава оскорбилась. Она была ррау и в глазах ее, приглядевшись, можно было увидеть две радужки. Ангел это заметил, но поправляться не стал.

Тут-то Гхава и решила, что он ей не понравился. В зубах она несла говяжью кость, похищенную у шашлычника, но это, в самом деле, был не повод обзывать ее собакой.

Неформальный ангел докурил и точным броском отправил бычок в урну. Из дверей кассы вышли люди. Имен у них не было, у двоих из трех. Третьего, мальчика лет четырех, звали Миша. Его родители, Неприятная Баба и Задрипанный Мужичок, были никакими и не несли имен.

Ангел достал вторую сигарету.

— Идиот, — завопила Неприятная Баба, схватившись за чемодан. Вопила Баба как-то даже без восклицательных знаков — привычно. — Кретин. Что ты здесь вещи оставил, подходи-бери?

— Ну никто ж не взял, — тянул Задрипанный Мужичок.

— Дебильный, — во всеуслышание голосила баба. — Даун. Связалась я с тобой.

— Маманька, — тихо сказал Миша, — а мы скоро поедем?

— Ща, — со злобой ответила Баба. — Ща вскочим и побежим.

— Кому оно надо, тряпье твое, — гундосил Мужичок, — носишься с ним, с ветошью, посмотри на себя…

— Да ты заткнешься наконец, идиот, — не снижая децибел, вывела жена.

Ангел посмотрел на нее, не вставая с Мужичкова чемодана, и выпустил дым через ноздри. Баба еще подышала шумно с претензией, потом успокоилась и стала командовать мужем, который увязывал на себя поклажу.

Наконец, они поделили тюки и пошли. Ангел шагал чуть в стороне, безразличный. Гхаву все это так поразило, что она забыла о своей говяжьей кости и двинулась следом.

Старый мост над путями осыпался кремовой крошкой, от каждой четвертой ступени остался лишь арматурный скелет. Миша спотыкался. Руки для него не нашлось.

— Маманька, я устал, — полушепотом проговорил он наконец.

— Еще один на мою голову, — взревела Баба так, что даже Гхава вздрогнула. — Помолчишь ты хоть пять минут?

Ребенок сжался, но плакать не стал.

Ангел взял его на руки. Это было странно видеть. Миша словно раздвоился: один по-прежнему топал по горячим камням, другой сидел на руках у ангела в джинсах.

Вокзальный демон поглядел на это, вздохнул и подогнал им электричку поновей. Потом, собрав по градусу кондиционерный холод, упаковал его ветром странствий, который ринулся с высоты и освежил пропотевшую под кофтой Бабу. Та чуть смягчилась и ухватила сына за ладошку.

Садясь в поезд, ангел бросил короткий взгляд на вокзальные часы. Демон, угнездившийся над ними на шпиле, дернулся, но взгляд предназначался не ему. Вокзальный дух ссутулился и метко пнул пролетавшую мимо ворону.

В сознании Гхавы все это каким-то образом сплелось воедино: мерзкая пара, затюканный ребенок и нетипичный дух-хранитель. Ей хотелось поинтересоваться у демона подробностями этой истории, но делать этого она не стала.

Дня через два она снова увидела желтую неприятность, которая ела и ела, и становилась все глаже. В этот раз она пожрала целую кладку суматошек, и родители с воем прыгали вокруг нее, дергая за сальный балахон. Впрочем, это не было выражением отчаянного горя. Размножались суматошки стремительно, родства не понимали, и только природа их требовала переживать по любому поводу. Мелкому или крупному — одинаково.

Доев, и, по обыкновению, облизав руки, неприятность огляделась. Чем больше она ела, тем быстрее рос ее аппетит: чуть раньше две-три суматошки повергли бы ее на месяц в сонную сытость, сейчас она даже не почувствовала их… Голод неприятностей, сладкий зуд, более похожий на похоть, снедал ее: ядовито-сиреневые ресницы трепетали, меж них проскальзывали электрические искры, присоски на пальцах безостановочно чмокали. Гхава, завороженная ее омерзительным видом, стояла, оцепенев.