Франческа Хейг - Огненная проповедь

Ознакомительный фрагмент

Единственные сказания о взрыве сохранились в песнях. Когда я была ребенком, каждый год в селение приходил бродячий певец и пел былины о людях другой нации, которые из-за моря послали с неба бушующее пламя, о радиации и последующей Долгой зиме. Мне исполнилось лет восемь или девять, когда на ярмарке в Хавене мы с Заком впервые услышали песню седой как снег исполнительницы — на знакомый мотив, но с другими текстом.

Припев о Долгой зиме был тот же, но не прозвучало ни слова о других нациях. В каждом куплете описывалось только всепоглощающее пламя. Когда я дернула отца за руку и спросила, почему, он лишь пожал плечами и пояснил, что у песни множество вариантов. Да и какая разница? Если когда-то за морем и существовали другие страны, их там больше нет, потому что нет и моряков, чтобы о них рассказать. Появлявшиеся время от времени слухи о Далеком крае — стране далеко за морем — были такой же выдумкой, как и сплетни об Острове, где омеги жили свободными от гнета альф. Только заикнись о таком, и публичная порка гарантирована, а то и закончишь как тот омега, которого мы однажды видели за селением: беднягу распяли и держали под палящим солнцем, пока его язык не свесился изо рта чешуйчатой синей ящерицей. А два скучающих солдата Синедриона наблюдали за ним, время от времени пиная бедолагу, дабы убедиться, что тот жив.

— Больше никогда не спрашивай, — велел отец. — Ни о том, что было До, ни о другом месте, ни об острове. Те, кто жил До, задавали слишком много вопросов, слишком многим интересовались, и посмотри, к чему это привело. Сегодня мир такой, какой есть, и нам необходимо знать лишь, что с севера, запада и юга он окружен морем, а с востока — мертвыми землями. И неважно, откуда пришел взрыв. Значение имеет лишь то, что он случился. Все это дело давнее и такое же непостижимое, как и уничтоженное До, от которого остались только слухи, предания и реликты.

               * * * * *

В первые месяцы заключения нам время от времени дарили возможность увидеть небо. Раз в несколько недель узников выводили на крепостной вал, чтобы мы размялись и глотнули свежего воздуха. Обычно нас выводили по трое в сопровождении как минимум троих охранников, которые внимательно следили, чтобы мы держались подальше как друг от друга, так и от каменных зубцов стены, выходившей на раскинувшийся внизу город.

Что нельзя приближаться к другим заключенным и тем более пытаться заговорить я узнала на первой же прогулке. Сопровождая нас из камер, один из стражей постоянно раздраженно ворчал на отстававшую светловолосую женщину, которая прыгала на одной ноге.

— Не отбери вы мой костыль, я бы передвигалась быстрее, — заметила она.

Ее слова остались без ответа, и она закатила глаза, поглядывая в мою сторону. И хотя это была даже не улыбка, но я впервые после похищения ощутила хоть какое-то подобие теплоты. Когда мы выбрались на воздух, я попыталась украдкой приблизиться, чтобы шепнуть ей пару слов. Не успела я подойти и на три метра, как конвоир впечатал меня в стену так сильно, что на лопатках остались синяки от камней. Когда меня тащили обратно в камеру, охранник рявкнул мне в лицо, брызгая слюной:

— Не смей говорить с другими. Даже не смотри на них. Поняла?

Поскольку мои руки крепко держали за спиной, я не могла стереть плевок со щеки, и потому брезгливо поморщилась.

Женщину с прогулки я больше не встречала.

Где-то через месяц меня выпустили на вал в третий раз, ставший для всех узников последним. Я остановилась у двери, позволяя глазам привыкнуть к блеску солнечных лучей, отражавшихся от полированного камня. Справа лениво переговаривались двое охранников. Слева в шести метрах один конвоир, прислонившись к стене, наблюдал за мужчиной-омегой. Как я поняла, тот находился в камерах сохранения дольше меня. Его кожа, бывшая, вероятно, когда-то темной, превратилась в грязно-серую. Он нервно подергивал руками и двигал губами, словно они казались ему чужими, и постоянно ходил взад-вперед по небольшому каменистому участку, приволакивая вывернутую правую ногу. Несмотря на запрет разговаривать, я постоянно слышала его бормотание. Он считал: двести сорок семь, двести сорок восемь…

Многие провидцы рано или поздно впадали в безумие: таким как я годы предвидения выжигали мозг. Видения оказывались пламенем, а наш разум — фитилем. Тот человек не был провидцем, но неудивительно, что после долгого пребывания в камерах сохранения рассудок испарялся. И каковы шансы сохранить разум в четырех стенах, учитывая мой дар? Через год или два, может статься, и я стану отсчитывать шаги, уповая на то, что цифры смогут внести хоть какой-то порядок в помутненный разум.

Между мной и вышагивающим заключенным стояла еще одна узница — однорукая темноволосая женщина с безмятежным лицом. Мы уже во второй раз встречались на крепостном валу.

Приблизившись к стене насколько позволяли охранники, я разглядывала зубцы из песчаника и раздумывала, как бы мне заговорить или послать ей сигнал. Я не могла подойти к краю, чтобы оглядеть раскинувшийся внизу город. Горизонт ограничивала стена, за ней виднелись лишь холмы, казавшиеся с расстояния серыми. И тут я осознала, что больше не слышу счета. Когда я обернулась посмотреть, что изменилось, пожилой омега уже бросился на женщину и вцепился ей в горло. С единственной рукой та не смогла оказать достойного сопротивления. Не успела она и закричать. Охранники подбежали к ним в считанные секунды и оттащили нападавшего, но было уже слишком поздно.

Я закрыла глаза, чтобы не видеть ее тела, упавшего лицом на каменные плиты с вывернутой под немыслимым углом шеей. Но провидице не отгородиться от мира, смежив веки. В моем содрогающемся разуме тут же отпечаталось, как в момент ее смерти в сотне метров над нами в форте опрокинулся на пол бокал, заливая красными струйками мраморный пол. Человек в бархатном пиджаке рухнул сначала на колени, затем, схватившись за горло, упал ничком и умер.

После этого нас перестали выпускать на вал. Иногда мне казалось, что я улавливаю, как кричит и бьется о стены безумный омега, но это был лишь глухой стук, пульсирующий в ночи. Действительно ли я его слышала или это был лишь морок?

В моей камере никогда не затухал свет: стеклянный шар под потолком постоянно излучал бледное сияние. Постоянно включенный, он источал навязчивое жужжание, до того низкое, что иной раз казалось, будто это всего лишь шум у меня в голове.

Первые недели я с раздражением ожидала, что шар вот-вот погаснет, и оставит меня в полной темноте. Но испускаемый им ровный холодный свет отличался от того, что давали свеча или керосиновая лампа. Лишь пару раз в месяц он начинал мигать и подрагивать, на несколько секунд погружая меня в непроглядную бесформенную тьму. А потом свет возвращался, мигнув пару раз, словно пробуждаясь ото сна, и продолжал нести бессменную вахту. Я с радостью приветствовала эти сбои: хоть какая-то передышка от непрерывного изматывающего света. Скорее всего, в шаре было заключено электричество.