Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ

— Да хоть бы он и молчал, как мертвец, или лепетал на непонятном наречии, как тот пастушок, которого прочили на место колдуньи Феи Морриган, — отвечал Эсперанс, — утаить от меня свои мысли он не сумеет.

— Ты научился читать чужие мысли, Эсперанс? — удивился сир Ив. — И даже те мысли, которые думаются на чужом языке?

— Я-то нет, — отвечал капитан, — а вот то чудовище, которое оживает во мне, — оно и не на такое способно!

День тянулся и тянулся, а гость все спал да спал. Сир Ив разложил на большом столе карту, где были нарисованы города, и реки, и леса, и разбойники, и чудовища, и дикие звери, и домашняя скотина, и наклонился над ней, пытаясь пальцами измерить расстояние от Онфлера до Керморвана и от Руана до Кале. Замка же Бурвей на этой карте не было.

Рассказ Фомы сильно поразил сира Ива, и в первую очередь потому, что Фома говорил о своем детстве: в этом сир Ив видел признак большого доверия. Ведь в детские годы человек слаб, беззащитен и сильно зависит от других людей. Рассказывать о таком означает признаться в том, что было некогда время слабости и зависимости. А для рыцаря это большая досада.

Но Фома, похоже, не опасался выставить себя слабым, по крайней мере, перед Ивом и Эсперансом.

Сир Ив повидал в жизни королей и корриганов, а Фома видел дурачка, героя и своего врага, который впоследствии нанес ему сильную рану.

— Он совсем другой, не такой, как я, — заметил сир Ив, обсуждая со своим капитаном гостя.

Эсперанс захохотал:

— Мой господин, да таких, как вы, во всем свете не сыскать! А таких, как этот Фома, — целая телега.

— Нет, Эсперанс, этот Фома тоже особенный, — сказал сир Ив, но не стал объяснять, почему.

А в углу сидел Ян, которого до сих пор никто не замечал, и тихонько чертил на своей восковой табличке. С каждым днем у него получалось все лучше и лучше, и он попеременно чертил то буквы, которым научил его капеллан, то разные картинки.

И сейчас Ян вдруг взял да и сказал из своего угла:

— Я так думаю, граф Ричард Уорвик зачем-то нарочно прислал сюда этого норманна. Он хитрый, граф Уорвик.

Эсперанс и сир Ив разом повернулись в тот угол, куда забился Ян.

Эсперанс хотел было поставить Яна на место и даже, может быть, прибить его, но Ив заговорил первым, поэтому-то Эсперанс и промолчал.

Ив спросил:

— Откуда тебе это все известно?

— Поговорил с одним английским лучником, — объяснил Ян.

— Как тебе это удалось, если никто из них не понимает нашего языка, а ты не говоришь по-английски? — удивился Ив.

— Я сумел столковаться с голландцами, — ответил Ян. — Англичане это тоже умеют. Вот мы и нашли общий язык.

Эсперанс засмеялся:

— Наверное, он их нарисовал.

Ян чуть покраснел:

— А что, если и так?

Эсперанс только махнул рукой, чтобы Ян продолжал. Тот и продолжил:

— Они говорят — граф Уорвик очень хитрый, и у Фомы здесь важное дело. Они беспокоились, что Фома помрет, и тогда их повесят за то, что не уберегли молодого господина, но теперь, Божьей милостью, Фома останется жить. Вот они и расслабились и стали отчасти болтливы. Граф Уорвик…

Но сир Ив перебил Яна:

— Не пристало тебе даже имени этого знатного человека произносить, не то что высказывать о нем какие-то суждения.

Ян опустил глаза, но все-таки в свое оправдание сказал:

— Если судьба мне стать художником, то я буду изображать не только знатных людей, но и самого Господа на своих алтарях и картинах; почему же теперь нельзя мне упоминать имя графа Уорвика?

— Изображать ты волен кого угодно, но не судить, — ответил сир Ив. — И не важно, восхваляешь ты или хулишь; не твоего ума это дело.

— Да как бы я, в таком случае, рассказывал бы вам о том, что удалось выведать? — Ян покачал головой. — Для чего же я выведываю и расспрашиваю, и приглядываюсь, и рисую, и шпионю, и даже составляю некоторые буквы, как не для вашей милости?

— Рассказывать ты можешь мне, — сказал Эсперанс. — А уж я передам сиру Иву в таком виде, чтобы никого не оскорбить.

Ив же в эти минуты думал о том, что, наверное, со своими строгостями хватил лишку: Ян только ради него и старался и уж точно не собирался никого оскорблять.

И еще он думал об Эрри, которого назвал своим братом, и о Нане, чью свободу не хотел отбирать, и о разных клятвах, которые давал себе касательно этих людей. Однако у Яна-то шкура оказалась потолще, чем у прочих, хоть и был он художником и носил не воинское платье, а полумонашеское.

Ян только и сказал:

— Это уж как вашей милости будет угодно; просто я посчитал, что лишние сплетни никому еще не вредили, если они не о вас самих.

— Вот и хорошо, — оборвал его Ив, — а теперь помолчи.

Ян так и сделал и снова уселся в своем углу, уткнувшись в восковую табличку. Ив снова смотрел на карту, глубоко задумавшись, но потом слишком пристальный взгляд Яна заставил его вновь обернуться:

— Что ты делаешь, Ян?

— Молчу и не высказываю суждений.

— Это ты ответил мне на вопрос: чего ты не делаешь; я же спрашивал тебя о другом.

— Рисую вашу милость.

— И какова же моя милость? — спросил сир Ив.

— Если вы говорите о милости, то ее мне вполне довольно, хотя иногда она отдает горклой кашей и попахивает розгой, — сказал Ян. (Сир Ив удивленно поднял бровь: он никогда не бил своих слуг). — Если же о той милости, которая ваша милость, то здесь я прошу всяческого ко мне снисхождения: вы так неподвижно сидите, что грех было бы этим не воспользоваться.

— Просто покажи, — сказал Ив, протягивая руку, и Ян послушно вложил ему в пальцы дощечку.

На рисунке, сделанном уверенными штрихами, был изображен сир Ив, и при том весьма узнаваемо: лицо с мелкими, почти девичьими чертами, уныло опущенные уголки рта, задумчивый взгляд. Только вот глаза сира Ива на рисунке сильно косили, и один был расположен гораздо выше другого.

— Видать, не очень-то ты меня любишь, если нарисовал таким уродом, — заметил Ив, возвращая дощечку.

Ян так и вспыхнул:

— Если бы я не любил вашу милость, то льстил бы вам и рисовал вас писаным красавцем! Потому что счел бы вас дураком, который этому поверит. Но коль скоро я землю под вашими ногами целовать готов, то и рисую вас как есть, со всеми изъянами и недостатками, которые только ваши и никому в мире больше не принадлежат.

Сначала Ив подумал, что это, пожалуй, дерзость, и начал вспоминать, как следует за дерзость наказывать; потом ему на ум пришло, что для каждой категории людей существует свое наказание, и там, где простолюдина следует высечь, знатному человеку надлежит отрубить голову, и наоборот: там, где знатного человека просто отпустят, простолюдина вздернут, а то и четвертуют; из этого следовало, что сперва надлежит определить разряд и положение Яна, который, с одной стороны, определенно был простолюдином, а с другой, по дару художника, стоял выше даже многих знатных людей…