Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

— А что ты меня соблазняешь, это тоже по-христиански?

— Чш-чш, — она, заливаясь колокольчиком, увернулась от моих объятий. — Только не распускайте лапки, чопорный сын Альбиона, мне не одни только спицы приходилось ломать. Лежите смирно!

Ее левая ладонь легла мне на плечо, и я ощутил как бы сгусток пульсирующего пламени, которое растекалось у меня под кожей, постепенно обволакивая всё внутри животным теплом. Тогда она провела пальцами правой руки от ямки на моей шее к самому сердцу, и глухая тоска по несбывшемуся и не могущему сбыться заставила его замереть, а когда оно снова вытолкнуло из себя кровь, это была уже не моя кровь и не моё сердце. Всего меня уже не было: лишь гнет отравных полуночных желаний, которые нарывом сидели в мозгу и жалом — в плоти, и ясный огонь, что теснил их, и гулкий бубен в груди, что заклинал и изгонял. И когда уже я был не в силах терпеть гной внутри, Франка внезапно охватила меня всем жаром обеих своих рук и опрокинула поверх себя.

Я было испугался, что раздавлю девушку, но мое массивное тело обволокло ее, как мякоть плода — его твердое ядрышко. На мгновение я почувствовал ее без оболочек: крепкие груди с шариками сосков, трепещущий стан, и распахнутые крылья бедер, и дразнение волос между ними — и излился со стоном и ревом, со счастливым стыдом полного опустошения.

Когда я опомнился и вернул себя себе, она уже успела переодеться в другой точно такой же балахон и сидела рядом на постели, подогнув под себя ножки, ласковая, чуть насмешливая. Будто ничего и не было!

— Спасибо тебе. Ты не такая, как все прочие женщины, — сказал я, не глядя в глаза.

— Знаю-знаю. Вы не представляете, сколько народу мне это говорило и по каким странным поводам. От британок, по крайней мере, я отличаюсь тем же, чем жесткий подголовник у вас в головах — от пуховой подушки.

— Почему ты это проделала? Это грех для христианки… для католички.

— Не больший, чем не платить долга. И ведь, собственно, я при этом не присутствовала… почти не присутствовала. Тепло рук, и голос, и касание ткани…

— Да, а зачем ты так оделась?

— О, на телах жительниц Динана начертано, как на клинке алмазной стали: «Не обнажай попусту». Вы видели, тезка, что надевают на улице наши тюркские дамы, особенно в больших поселениях? Или вуаль, или глухое покрывало до пят. И всё для того, чтобы стать просто символом уважаемой особы. А я хотела быть для вас самой собой, не женщиной, не знаком похоти, а Франкой, от «франк» — свободный. И в свободе своей служить вам.

— Ты здесь госпожа, если я верно понял.

— Ну конечно. По обычаю, я делю с моим мужем его власть и его сан, а они немалые. Но чем богаче человек, тем меньше он нуждается в том, чтобы выставлять свое богатство, чем знатнее — тем проще должен вести себя, ибо знатность и богатство уже становятся бесспорной частью его самого. Только выскочки и скоробогачи заносятся. Разве у вас в Англии иначе?

Я кивнул.

— Тогда вы рабы своих денег, и чинов, и титулов. Они владеют вами, вместо того чтобы вам ими владеть. Я права?

Я не знал, что возразить.

— И что же, ты так и останешься моей… (у меня заплелся язык) знатной служанкой?

Франка покачала светлой своей головой.

— Погодите немного, тезка. Я вспомню, что вы могучий флотоводец, амир-аль-бахр, пенитель морей, который однажды держал мою честь в руке — и вот тогда я, пожалуй, захочу над вами покуражиться!

Но, право, то был бы не кураж, а прямое насилие. Я был умиротворен, тих и единственно чего желал — спать. В прямом смысле и в полном одиночестве.

Утром стайка девушек подкатила прямо к постели двухъярусный столик с умыванием (внизу) и завтраком (вверху). Где госпожа, поинтересовался я. Уехала по делу, взяв с собой кое-кого из наших мужчин для охраны: здесь, слава Богу, не только женский монастырь, но и мужской.

Конечно, она права: пусть для меня всё будет полутайной, полусказкой без продолжения, подумал я про себя. Так радостнее.»

Отец Леонар. Медитация

«До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня.»

«В утробе земли, в кромешной тьме я услышал дальний рог и сел на постели, сожмурившись и досматривая последний и самый сладкий сон: привычка беречь каждую крупицу дольче фарниенте! Нащупал трут, накрытый глиняной миской с дырочками, и возжег светильник. Здесь всегда черно, как в брюхе у кашалота, коий слопал пророка Иону, и крошечный лепесток огня сразу же будит моих мальчишек, которые спят вокруг на точно таких же матрасах из сушеных водорослей, как и мой. Все они разной масти и фактуры: чернявые и белявые, курчавые и длинноволосые, у кого глаза растворены во всю ширь, у кого — прорезаны щелочками. И все — дети войны. Безнадзорники, которых здесь подобрали.

— Жутко спать без света. Еще подземные духи украдут, — говорит один.

— Не духи, а убийцы Алпамута, что бродят по тайным ходам с кинжалами, — возражают ему.

— Цыц, младенцы! — командую я. — Духам и людям нужен свет, а где у нас горят лампады, там и охрана перекрывает пути. Пожар от огня, что оставили без присмотра, еще и похуже Алпамутовых головорезов, сами знаете.

Они знают, уж это точно. Как-то из коридора, где был свет, к нам ворвался хлопок, вопль — и заряд горящего воздуха. Слава богу, при мне тогда было только двое: я сгреб их под себя, как клуша, и шлепнулся наземь. Огонь погас так же быстро, как и вспыхнул. Дети остались целы, мне ожгло спину и попалило концы волос, соня-охранник сгорел заживо.

Я веду свое стадо на водопой, потом на травку. Вода в подземном источнике ледяная, и они только попискивают, когда я кунаю их в купель мордахой и тру мокрой ладонью заматерело грязную шею.

— Подогреть бы, — это снова тот нытик, что боялся привидений.

— Вон в четверти фарсаха теплый ключ бьет из стены: не хочешь ли быстренько смотаться взад-вперед по-темному? — ехидно возражают ему.

— Хитрые какие. Одному боязно!

Потом они чинно рассаживаются вокруг котла с рыбным пловом, что втащили, вздев на коромысло, два дюжих воина-стратена. Я орудую черпаком: кому в миску, кому по лбу. Не лезь за лакомым куском форели прежде других и главное — у меня за спиной, на то еще команда не дадена. Приходится блюсти справедливость!

«Самое лучшее место — у котла, — люблю я шутить. — И сыт будешь, и согреешься». В самом деле: с ребятней мне куда уютней, чем с их старшими собратьями, куда более изощренными умственно и телесно. Хотя и эти… Иной еще мокрый поутру просыпается, а уже знает такое, чему меня в коллеже не учили. Или учили, но не так и не совсем тому. Но самое главное — они приучаются думать сами, не взирая на то, что изрекли по этому поводу именитые умы.