Марк Лоуренс - Братство дороги

Впереди меня весь сгорбленный шагает нубанец, закрываясь от ливня широченными плечами. Не будь его руки связаны, он смог бы задушить четверых, пока я скармливал бы Эйвери его же дубинку.

Там, на Орлантской дороге, нубанец скинул с плеч арбалет, и тот упал наземь. Положил короткий меч на землю, оставив только нож в сапоге на случай, если вдруг его не станут обыскивать.

– Один черный, как дьявол, а другому нет и тринадцати! – крикнул Эйвери, когда они нас окружили.

Лошади били копытами и хлестали хвостами. Второй всадник перегнулся в седле и отвесил Эйвери пощечину. Превосходный удар, от которого остался белый отпечаток на красной щеке.

– Кто судья? – спросил худощавый седой мужчина с цепким взглядом.

– Судья – Арка, выборщик Джон. – Эйвери, проталкивая слова сквозь стиснутые зубы, сердито взглянул на меня так, будто это моя ладонь отпечаталась на его лице.

– Арка. – Выборщик Джон кивнул, переводя взгляд с одного мужчины на другого. – Судья – Арка. Не ты, не я. Арка говорит за небеса. – Он проехал между нами. – И если этот человек или этот мальчишка – Выбранные, они станут вашими братьями!

И вот мы идем вдвоем, промокшие, замерзшие, избитые. Идем в гору, на суд, связанные и подгоняемые дубинкой Эйвери, а остальные четверо следят, чтобы мы не сделали и шага в сторону.

Опустив голову, я осторожно делаю каждый шаг, дождь струится с моих черных волос. Я размышляю об этой их Арке, ломая голову, как Арка может судить и что она может сказать. По всей видимости, ее слова имеют власть. Такую большую, что она удерживает разрозненную банду выборщика Джона вместе и заставляет подчиняться ему.

– Если ты окажешься Выбранным, то будешь ездить со мной, – сказал он.

– А если нет? – пробасил нубанец.

– Не будешь.

Вот и все, что требовалось, для того, чтобы стать одним из знаменитых своей преданностью и дисциплиной Выбранных – тех, кто внушал страх всем северным графствам Орланта. Людей хватали без разбора прямо на дороге и тайно судили, не руководствуясь ничем, кроме одобрения некой Арки, которая, без сомнения, является реликвией Зодчих, непостижимой игрушкой, пережившей войну.

Вода сбегает ручьями меж моих сапог, окрашивая потертую кожу черным.

– Черт!

Крик Эйвери переходит во что-то нечленораздельное, когда он поскальзывается и падает. Ему не помогает даже дубинка. Он распластывается на склоне холма и мгновение лежит, не понимая, что случилось. Когда же начинает подниматься, я прыгаю вперед и, перенеся весь вес на колено, наваливаюсь ему сзади на шею. Звук ломаемого позвоночника растворяется в дожде. Упершись связанными руками в его спину, мне удается встать раньше, чем остальные успевают до меня добраться. Эйвери не встает, не двигается и не стонет.

Чьи-то грубые руки оттаскивают меня, лезвие у горла холоднее ветра. Джон стоит передо мной, в его остекленевших глазах, непривычных к подобным эмоциям, намек на потрясение.

– Ты убил его! – кричит он. Пальцы на рукояти меча сжимаются и разжимаются не переставая.

– Так кто судья? – кричу я в ответ, и из моего горла рвется наружу смех.

До девяти лет я спал глубоко в мечтах, что закрывают нас от мира. Тернии разбудили меня. Открыли мне резкий вкус новых истин. Удерживали, пока умирал мой младший брат, и бесконечно долго не отпускали из своих объятий, пока люди моего дяди убивали мать. Я проснулся злым на весь мир, намеренным вернуть больше боли, чем получил.

– Я готов встретиться с Аркой и выслушать ее решение, – сказал я. – Потому что, если ее устами говорит само небо, мне есть, что ему ответить.

Глубоко в гряде облаков рикошетит молния, заставляя грозовые тучи светиться, и на одно биение сердца озаряет склоны светом. Молотит дождь, обжигая ледяным холодом, но я горю от воспоминаний о терниях и лихорадке, которую шипы вложили в мою кровь. Ливню не смыть моих грехов, эти пятна не отмыть водой. Горечь ран от терний уже не подсластить. Но небесная Арка ждет, и мне вдруг сильно хочется, чтобы она молвила обо мне.

Рука на мече Джона конвульсивно разжимается.

– Вперед.

Короткий кивок, брызги, и он уходит дальше. Я иду следом, уже в нетерпении, подъем больше не кажется таким крутым. Только нубанец оглядывается на Эйвери – тот все еще лежит в обнимку со склоном, – а затем бросает на меня настороженный взгляд, в котором ничего нельзя прочесть. Блеск моей маленькой победы меркнет, и уже не первый раз не слова нубанца, а его молчание заставляет меня пожелать стать лучше, чем я есть.

Другой Выбранный занимает место замыкающего конвоира. Греб – так они его зовут.

– Смотри под ноги, – говорю я. – Тут становится скользко.

Мы переваливаем через вершину гребня и начинаем спускаться в тень долины. Пронзительные стоны ветра смолкают до жалобного воя. Света не так много, но внизу, где по склону змеится тропа, я замечаю что-то неладное.

Я останавливаюсь, и Греб, ткнувшись в меня, разражается бранью.

– Там что-то не так с дождем.

Я всматриваюсь. Кажется, что на широком участке дождь падает слишком медленно, капли зависают над землей и образуют серую пелену падающей воды.

– Медленное время, – говорит Джон, не поворачиваясь и не повышая голоса.

Греб пинает меня по икре, и я иду дальше. Я слышал о медленном времени. Его клочья разбросаны по Аркадским горам – отголоски тех дней, когда Зодчие разрушили мир. Когда мир разлетается на осколки, всегда оказывается, что появились новые правила. У них был День Тысячи Солнц. У меня были тернии.

Я следую за нубанцем внутрь участка медленного времени – полосы в два-три ярда шириной. Снаружи кажется, что дождь падает свободно. При входе в это место окружение меняется, словно все нормально только там, где я иду. Впереди и позади дождь долбит землю так, словно каждую каплю выпустили из баллисты и она может пробить отверстие в броне. Мы проходим участок насквозь. Греб все еще с трудом продвигается, по-прежнему позади меня, медленно, как уличный мим, даже еще медленнее, пока не выбирается наружу и не начинает ускоряться. Медленное время прилипает к нему, не желая выпускать пленника. Даже на расстоянии в десять ярдов оно все еще цепляется за его кожу, но наконец он идет с нами в одном темпе.

Мы движемся вперед, и за выступом скалы открывается странное зрелище. Как если бы пузырь из прозрачного стекла, почти невидимого, пересекал склон горы. Дождь стекает с него, увлекаемый со своего обычного пути невидимыми течениями. В центре полусферы, у самой земли, манит обещанием бриллиантов голубой свет. А над ним возвышаются статуи.