Елена Хаецкая - Возраст дождя

— Болит, — проворчал Айтьер.

Доктор всплеснул руками:

— Конечно, болит, дружочек, как же оно может не болеть, если вам разворотили нос, заехали под веко, вломили в подбородок и самое малое шесть раз попали по скуле! А что у вас с губой — глядеть ужасно! Придется вам надолго забыть об острых соусах и пряных подливах, иначе, боюсь, воспаление перерастет в постоянно действующую язву, а постоянно действующая язва расползется по всей коже, что приведет к пожизненной пятнистости. Последнее — крайне нежелательно, учитывая ваше вполне естественное стремление жениться.

Выпалив все это единым махом, доктор приступил к исследованию конечностей пациента. Сначала он дергал того за кисти рук. Айтьер морщился и сопел. Доктор заметил:

— Ну и для чего так кривляться? Немного растянули вот здесь. Надо потуже забинтовать.

После чего он пал перед сидящим Айтьером ниц и принялся ощупывать его ноги.

— И здесь тоже все в относительном порядке, — донесся его голос. — Пожизненная хромота, во всяком случае, категорически исключена. Рекомендую передохнуть, а также закусить и выпить. Кстати, я не успел пообедать. Когда у вашей матушки принято подавать на стол?

— Хорошо, — сказал Айтьер. — Вы однозначно приглашены к обеду.

Доктор просиял. Он поднялся, отряхнулся и начал карабкаться в дом по наружной лестнице.

Филипп сложил в мешок все, что разбросал доктор, затянул завязки и взвалил себе на плечо.

— Отнесу в дом, — предложил он.

И стал ждать — что-то скажет на это Айтьер?

Айтьер повернул голову в его сторону и долго молча смотрел на Филиппа. Потом распорядился:

— Брось ты этот мешок. Слуги подберут. Ты ведь не слуга?

— Нет, — ответил Филипп.

— А с тобой кто? — Айтьер указал пальцем на Агген.

Девочка подошла поближе.

— Это мой временный брат, — объяснил Филипп. — На самом деле это девочка, и ее зовут Агген.

— Я так и подумал, — кивнул Айтьер. — Вы оба тоже приглашены к обеду… Что это у тебя, Агген?

Он указал пальцем на обруч, который по-прежнему висел у девочки на шее.

— Обруч, — сказала Агген. — Разве не видно?

— Это моя вещь, — объявил Айтьер.

— Мы нашли ее в пыли, так что она ничья, — возразила Агген. — То есть была ничья, а теперь — моя. Мне нужно.

— Отдашь мой обруч слугам, — приказал Айтьер, не вникая в объяснения Агген. Он щелкнул пальцами, и тотчас возник слуга, который забрал у девочки обруч и унес его куда-то в глубины дома.

Айтьер знаком показал Агген и Филиппу, что разговор с ними пока окончен, и вдруг утомленно задремал. Филипп остался стоять рядом с креслом.

Молодой человек чувствовал себя глупо. Чего ждать? И надо ли чего-то ждать? Или подняться наверх и ожидать там? А может быть, войти в комнаты? Или все-таки следует отыскать мажордома? А если мажордом отыщется — что ему сказать? И каким тоном разговаривать?

И тут, по счастью, явился мажордом собственной персоной. Он приблизился к креслу и деликатно кашлянул. Айтьер открыл глаза и уставился на мажордома. Тот кашлянул вторично, потише.

— Поднимите меня в дом на кресле, — распорядился Айтьер. — Этих двоих братьев тоже впустить, и пусть умоются.

— Считать их по какому разряду? — осведомился мажордом.

— По разряду моих личных гостей, — ответил Айтьер. И, подумав, прибавил: — Личных гостей запросто, а не личных гостей с глубоким смыслом. Да, и разумеется, отнюдь не личных гостей общего значения. Это — личные личные гости.

— Понятно, — сказал мажордом и поклонился Айтьеру, после чего медленно удалился.

— Нам подадут обед отдельно, прямо на крыше, — сообщил, адресуясь преимущественно к Филиппу, Айтьер. — Не хочу обедать с матушкой и доктором.

— Почему? — спросил Филипп.

— Желание избыточных знаний есть признак свободной натуры, — заметил Айтьер. — Впрочем, я отвечу тебе… Точнее, у тебя появилась возможность ответить на этот вопрос самостоятельно: сюда спускают матушку.

Филипп поднял голову. Шарф мешал ему смотреть, поэтому он чуть сдвинул кисейную ткань и высвободил один глаз. Филипп сознавал всю деликатность ситуации. Он готов был в любой момент снова закутать лицо, чтобы не смутить и тем более — не испугать достопочтенную матушку Айтьера. Настолько достопочтенную, что сын избегал обедать в ее обществе.

На крыше образовалась суета, перемежаемая вскриками, рукоплесканьями и обильным шуршаньем материи. Затем по стене дома медленно поползла кровать под балдахином. Она держалась на толстых цепях, увитых лентами и цветами. Установленный на крыше специальный механизм повизгивал и поскрипывал, однако исправно опускал роскошное ложе.

Большое колесо, обмотанное цепью, ходило кругом по краю крыши. Цепь разматывалась, а кровать скользила все ниже и ниже по специальным дорожкам, проложенным справа и слева от ступенек внешней лестницы.

Таким образом, кровать, влекомая механизмом, проделывала тот же спиральный спуск, что и всякий пешеход.

Выглядывая в щелку своего покрывала, Филипп сумел разглядеть бархат и шелковые кисти, витые колонки из темной породы дерева, обильно расшитое бисером и цветными нитями одеяло…

На кровати, держась обеими руками за колонки, восседала хрупкая немолодая дама с изможденным лицом. Веки у нее были прозрачные, присыпанные золотой пудрой, глаза — блекло-голубые, губы — очень тонкие, сложенные в бантик.

Когда мы говорим «бантик», то имеем в виду самый настоящий бантик, с резкими изгибами и множеством извивов, какие образуются, если вывязать упомянутую фигуру из вышивальных ниток. Речь не идет о ленте, сложенной в махровый бант, и уж тем более — о чем-то, похожем на цветок или бабочку. Нет, это был именно бантик, поникший, но не утративший природной причудливости.

Едва лишь кровать коснулась ножками земли, как Филипп быстро набросил шарф себе на глаза и наклонил голову пониже, чтобы дама случайно не увидела плоскоглазого. Впрочем, эти предосторожности оказались излишними: она смотрела только на своего сына.

— Айтьер! — тихо вскричала она и схватилась за сердце обеими руками. — Дитя мое! Знали бы вы, мой безответственный малютка, как изболелась душа у вашей матери! Да, да, и не перебивайте!.. Это признак непочтительности. Как вы можете вот так, запросто, разбивать весь мой ум и все мои органы для испытывания ощущений — и всё, чем я дышу и получаю удовольствие!.. Ах вы, неблагодарный карапузик!

Айтьер ничего не говорил, только бесстрастно смотрел на госпожу свою мать.

А та прибавила:

— Катанье на телегах — развлеченье для тех, чьи мысли не выше колеса, жизненные устремленья слабы, а дух плетется с самым подлым видом, точно высеченный разливальщик супа!