Галина Гончарова - Азъ есмь Софья. Царевна

Ознакомительный фрагмент

Но третьего раза не вышло.

Вопя и нахлестывая коней, вылетела из‑за холмов татарская конница. Это Селим Гирей, поняв, что здесь переправиться не удастся, отдал приказ своим людям — и молодой татарин по имени Абузяр, взяв три сотни всадников с собой, переправился выше по течению Днестра, где было неудобно, зато и их никто не ждал там.

Шестеро человек унесло вниз по течению, девять лошадей, но оставшиеся, движимые благородным чувством мести, взлетели на коней и помчались ко врагам, мечтая разорвать и растерзать их…

Сейчас они сомнут дерзких, сейчас растопчут их копытами своих коней, даже не обагряя сабель… но что это?

Всего три человека стоят у пушек и смотрят так, словно это они — победители?

Но почему не бегут они, ни кричат от ужаса, не умоляют пощадить их жалкие жизни? Абузяру задуматься бы над этим, но молодость не позволила ему усомниться в близкой победе.

Он первым подлетел к пушкарям, но сделать ничего не успел.

Старик, докуривавший трубку, усмехнулся — и сунул факел в груду заранее приготовленного пороха.

Взрыв был страшен.

Абузяр погиб на месте, как и еще более сотни татар. А оставшиеся были в таком жалком состоянии, что вряд ли смогли бы сражаться в ближайшее время. Их сильно посекло осколками картечи, коя еще осталась, да и взорвавшиеся пушки — не подарок.

Погибли трое поляков, которые сами пожелали остаться на месте, после того, как кончились заряды. Не желая губить людей понапрасну, Лянцкоронский предположил, что турки просто переправятся выше или ниже — и вырежут заставу. Перекрыть весь Днестр поляки не смогли бы, оборонять батарею — тоже возможности не было, так что же оставалось?

Да только одно.

Пару десятков человек вдоль берега, пару десятков лошадей к пушкарям, как только переправятся — батарею известить, кто захочет уйти — пусть уходят, кто решит остаться…

И решили. Остался старый Збышек, остались Янко и Михал. Все трое уже в той поре, когда снег обильно выпадает на волосы и сражаться уже нет сил, но и родную землю, но и близких своих отдавать на поругание врагу нельзя… и сердце бьется, как у молодого.

А особливо весело было Михалу, у коего о позатом годе дочь умыкнули и продали, говорят, на турецком базаре. Вот за родное дитя и отплатил сейчас старый артиллерист. С лихвой отплатил, взяв вражеских жизней за свою более тысячи.

Все снаряды, которые оставались, весь порох… рвануло так, что черти в аду уважительно покачали головами — на что только не пойдут эти люди ради своей победы! Опять надобно дыру в крыше замазывать — весь ад с волос штукатурку стряхивает!

В тот день переправа более не шла. Днестр перешло не более семи тысяч человек, встали лагерем, кое‑как похоронили убитых… настроение у всех было плохим. Еще воевать не начали, а уж такие потери?

Что‑то дальше будет?

А дальше было вот что.

Подлесок, лощина, конница, предрассветный час, когда останавливается все, когда особенно темно и кажется, что день никогда не наступит, когда буйствует нечисть, а сон особенно крепок, когда голос говорящего человека разносится далеко вокруг, а потому говорит он очень тихо, но его все равно слышно, когда ночной ветер шепчет о страхе и крови…

Но сейчас шептал он совсем о другом. Но кто может понять речи вольного ветра?

А потому улетает он из лощины, в которой стоит почти мертвая тишина. Разве что чуть потрескивают факелы да иногда переступит с ноги на ногу, всхрапнув, какая‑нибудь лошадь.

— Паны ясновельможные! Не для себя прошу — для родины нашей. Пусть не топчет вражеская нога ее землю! Коли нападем мы на супостата, так большой урон нанесем ему сейчас. Зарекутся басурмане приходить к нам, не станут ходить в набеги! Мы еще их змеиное гнездо выжжем. За матерей своих, за сестер, за жен и дочерей! Все ли готовы к бою?

Рева не было. Мужчины просто склоняли головы. Володыевский оглядывал их. Сегодня ему вести в бой почти тысячу человек, эту честь он выпросил у Собесского, упирая на то, что в городе покамест все и так идет неплохо, а ему бы хоть ненадолго на простор. Ян не стал спорить, но приказал вернуться. Он уже оценил по достоинству Ежи — как лихого рубаку и хорошего командира, но без сильных амбиций.

До последнего глядела Ежи вслед его любовь его Басенька, но ни плакать, ни уговаривать рыцаря остаться даже и не пыталась. Понимала, что может, и послушается он ее, да горше смерти будет храбрецу подобная доля. И знал Ежи, что как только скроется с ее глаз отряд — пойдет она в костел и станет молиться денно и нощно, чтобы сберегла его Матерь Божия от пуль и сабель. Чтобы сохранила его любовь той, которая стала его дыханием, его сердцем, его верой и небом. Порознь они жить уже никогда не смогут — не живет разрубленное надвое тело…

Не столько ради родины шел он на бой, сколько для любимой женщины, надеясь, что после войны и дети будут у них, и счастье, которого оба так жаждали — и не могли осознать в полной мере, пока родную землю сотрясали войны и невзгоды.

— Все ли знают свои задачи?

Мужчины закивали. Кое‑кто проверил мешки у седел.

— Тогда — вперед!

Почти тысяча всадников ринулась волной на берег.

Турки, усталые после переправы, не успели оказать достойного сопротивления.

Их топтали, рубили, жгли, молча — и это было страшно. Только сверкали в темноте белые зубы на выпачканных сажей лицах, сверкали сабли, да развевались белые шарфы, повязанные на руку, дабы отличать своих от чужих.

Турки и татары кричали, бегали, орали, но все было бесполезно. Только в паре мест вспыхнуло сопротивление, но кто мог противиться конникам, которых вел сам Ежи Володыевский?

Лихой пан был страшен. Он рубился с седла, как бог, разваливая противников от плеча до пояса, резал турок и татар, как баранов — и никто не мог противостоять ему.

На противоположном берегу увидели, подняли тревогу, но поздно, слишком поздно… да и плоты покамест еще здесь…

Огня на них — и смолы! Пусть горят, пусть полыхают! Каждый день — наш!

— Огонь!!!

И громовой в ночной тиши сигнал, после которого ярко вспыхивают факелы.

Ежи знал, что захватить оружие или припасы не удастся. У них только одна возможность — налететь, ударить, пока не заговорили пушки, предусмотрительно выставленные турками на том берегу — и они торопились. И успевали, в последнюю минуту, но успевали…

Каждый кавалерист в эту ночь убил самое меньшее по три противника, а иные и поболее. Кого стоптали конями, кого просто сбили с ног — никто не разбирался. Потому что на плоты, на шатры, на мешки летела заранее нарезанная веревка с кусками смолы — и вспыхивала ярким пламенем. И попробуй, потуши!