Евгений Велтистов - Ноктюрн пустоты

Это очень серьезная тайна.

Никто из присутствующих в зале не должен произнести даже во сне имя Гитлера!

Почти все маленькие актеры и зрители унесли эту тайну с собой.

И два человека, которые поставили пьесу. Они тоже погибли.

Завидуешь, Марко Поло?

На лошадках дети умчатся в земли, которых не знают на свете.

Синяя пасха.

Белый сочельник.

Про Марко Поло давал мне пояснения дед. Разумеется, великий итальянский путешественник, когда был маленьким, не заплывал так далеко - за самую границу мира, как дети Терезина. Гарсиа Лорка, испанский поэт, написавший стихи о празднике карусели, не мог знать о детях Терезина: он был расстрелян на рассвете в августе 1936 года фашистами, пришедшими к власти в Испании.

Место его захоронения неизвестно.

Но люди, в том числе мой дед и я, помнят его стихи!

Как зелена трава!

Неба.

Вода.

Как еще рожь молода!

Так хотелось Гарсиа Лорке петь, и смеяться, и сочинять стихи, так не хотелось думать о смерти, когда они его - сына зажиточного земледельца, никогда не принимавшего участия в политической деятельности, лучшего поэта Испании, - вывели на солнечные камни, на казнь. Он был старый человек - тридцати восьми лет - по понятиям, разумеется, моего деда, узнавшего облик смерти гораздо раньше… Но поэт шутил перед казнью и выглядел совсем молодым. "Жизнист" - таким неуклюжим, шутливым, но точным словом называл он себя, свое мироощущение, поэтическое кредо.

Он не знал, что его стихи зазвучат, как вечная зелень травы, что к ним допишут позже поэтически беспомощной, но мужественной рукой о злодее Брундибаре свои строки те, кто умчится, как и он, в неведомые земли:

Синяя пасха.

Белый сочельник.

Мать Жолио тихо смеялась - теперь она состояла из смеха и голода. Отец лежал с закрытыми глазами и улыбался, разделяя победу сына и его друзей над человеком во всем черном - Брундибаром.

…Я и сейчас слышу голос деда Жолио, который браво распевает песню своего детства:

Брундибар, Брундибар, сумасшедший, как пожар.

– Мы его победили. Понимаешь? - слышу я вечно живого деда. - Единственным оружием - смехом!

Он усмехается и продолжает рассказ.

На его рисунках (я до сих пор храню некоторые рисунки деда) сначала исчезла старушка в доме напротив.

Потом ее дочь.

Потом мать Жолио.

Наконец - отец.

Их уносили ночью.

Остались пустые кровати. И мальчик. Один в комнате.

Незадолго до смерти родителей Жолио из квартиры внезапно выехали Бергманы. Они были оживлены, говорили о каком-то новом поселении, где живется еще лучше, но глаза взрослых были печальны. Мальчик проводил Еву до вокзала и видел, как отъезжающих построили в колонну и загнали под дулами автоматов в товарняк.

– …Я встретил как-то Карела Бергмана на трансатлантическом теплоходе, - рассказал мне дед Жолио, когда я подрос - Он располнел, обрюзг, но я его сразу узнал. Бергман никак не хотел признавать мальчика из Терезина, но потом, когда я упомянул о Еве, что-то в нем сработало, и он бросился ко мне с объятиями, как к старому приятелю, познакомил с молодой женой и маленькой дочерью. Мы напились в ту ночь до чертиков… Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг поднял голову, увидел худющего ювелира из Праги, резко спросил: "Бергман, а где твоя жена Анна, твоя дочь Ева?" Он отвернулся и молчал. "Бергман, это правда, что на них не хватило твоего золота, что они остались в печи крематория?.." Он молчал. Потом закрыл глаза ладонью, тихо произнес: "Это правда. Золота хватило только на меня…" - Я ушел…

Война до самой смерти преследовала деда. Иногда он вскакивал посреди ночи и кричал: "Бомба!"

Бомба спасла его. Когда девятилетнего Жолио увели из пустой квартиры на вокзал и погрузили с другими детьми в эшелон, он понял, что это последнее путешествие, потому что им объявили о "бане". А "баня" - значит, газовая камера… Бомба, попавшая в вагон, оставила Жолио в живых.

– Я очень люблю эту бомбу, - шутил дед.

И я полюбил ту самую бомбу, потому что если бы ее не было, дед навсегда ушел бы в "баню", а это значит, что ни отца, ни меня не существовало бы.

Когда он скончался, мне было тринадцать лет. В завещании дед просил похоронить его прах в Терезине. Мы с отцом исполнили его волю.

Помню, что в Терезине многое поразило меня.

Прежде всего - толстые крепостные стены и ров средневекового города. Если вообразить при этом автоматчиков и овчарок, то лучшей тюрьмы не придумаешь. Концлагерь без колючей проволоки.

Меня удивило, что город жив, город населен людьми. Вот площадь перед ратушей, где маленький Жолио и его товарищи качались на качелях. По брусчатке мостовой катят не похоронные дроги, а автобусы и автомобили, под старыми тополями на скамейках сидят не молодые старички и старушки, а влюбленные. Неужели они забыли, что здесь часами висел в воздухе горький детский смех?

Где же тот дом, в котором жили Жолио и его родители, пустая комната, откуда увели его на вокзал? Я заглянул в окно первого попавшегося дома и в ужасе отпрянул: за розовыми занавесками двигались тени. Честное слово, двигались!.. Живые тени! А мне-то казалось, что здесь со всех сторон - из каждого угла, из полутьмы подъездов - смотрят худые, сморщенные, совсем будто птичьи человеческие лица с удивленно-детскими глазами.

Я ошибся. Долго бродил по узким улицам под моросящим дождем, пока не убедился, что люди просто живут в этих домах, что жизнь продолжается. Я испытывал чувство острого стыда за людей, которые заняли квартиры, не догадались устроить здесь город-музей.

Утром состоялось захоронение праха деда Жолио. Отец опустил в землю урну, ее прикрыли плитой с именем покойного и датами рождения и смерти.

Рядом с могилой деда простиралось огромное, во всю долину, кладбище. Ряды одинаковых плит. На некоторых стояли имя и дата смерти. На большинстве - номер. Когда освободили Терезин, здесь нашли забытый фашистами прах жертв: аккуратные коробки с пеплом. На каждой проставлен номер, пол покойного и одна дата. Больше ничего. Фашисты наводили в мире свой порядок.

Я долго думал, в чем заключается смысл фашистского порядка на земле: номер, пол, дата…

Дед лежал спокойно рядом с отцом и матерью. Никто не знал только, какие у них номера.

Глава восьмая

"А ведь я все тебе рассказал, Бак, когда вернулся… - вспоминал я, снимая судебный процесс над Луиджи и его компаньонами. - Я тебя заранее предупреждал, а ты не послушался, не запомнил".

Процесс был скучный, с предсказанным результатом, но я работал охотно - ради Джино.

Испуганный, заикающийся Луиджи охотно давал показания, вызывающие зевоту даже у судьи. Рядом с ним на скамье подсудимых сидел собранный молодой человек с седеющими висками - один из директоров "Петролеума".