Елена Хаецкая - Нелегал

— Какой еще тиф? — пробормотал Авденаго. (И почему так всегда получается, что Морану удается сбить его с толку?)

— Вши разносят тиф, — назидательно произнес Моран. — Однако не все, а только тифозные. Не твой случай. На что ты вообще годен? Если бы ты был вошью, то тебя пришлось бы вывести специальным шампунем.

«Нет, — подумал Авденаго, — я не отступлюсь. Если как вошь я ничего не стою — это еще не означает, что я в принципе ничего не стою».

И он настойчиво повторил вопрос:

— Почему вы здесь? Мне кажется, это важно… Почему?

— Потому что я — не там, — буркнул Моран. — Потому что меня никто не понимает и благодеяния мои засовывают псам под хвост. По-твоему, это недостаточная причина? — Он махнул рукой и угрожающе заключил: — Учти, ты сейчас беспомощен, так что я запросто могу перерезать тебе глотку!

— И испачкаете диван.

— Ничего, на помойке другой найду. Дураков-то много, даже в вашем хваленом Питере.

— Не надо, — сдался Авденаго. — Я больше не буду.

— Что не будешь? — прищурился Моран и щелкнул пальцами. — Чего ты больше не будешь?

— Задавать ненужные вопросы… не буду.

— Врешь.

Авденаго не ответил.

Моран укрыл его пледом и вышел из комнаты.

Строить догадки о том, кто такие клиенты Морана, как они разыскивают «агентство экстремального туризма» и куда в конце концов попадают после того, как процедура переодевания и фотографирования заканчивается, Авденаго пришлось самостоятельно. Моран наотрез отказался обсуждать с ним эти вопросы. Равно как и другие, так или иначе затрагивающие его деятельность в Петербурге и других мирах. И в своем отказе он был более чем убедителен, о чем Авденаго постоянно напоминал рубец на ладони.

История с бесславным ограблением и последующий конфликт вовсе не отдалили Морана от его подручного, а напротив — странным образом сблизили их. Моран даже сжалился над Авденаго и принес ему из библиотеки роман в кошмарной пестрой обложке, позволив парню сделать перерыв в чтении Достоевского. Но Авденаго не оценил хозяйской доброты. Напротив, при виде книги он не сумел скрыть ужаса. Моран негодующе поинтересовался, отчего у «неблагодарной скотины» такое кислое выражение лица. (На самом деле все было еще хуже: Моран мгновенно впал в ярость. «Где ликование? Отчего ты не целуешь мне руки с изъявлением безумной благодарности? — орал он, топая ногами. — Я о твоих развлечениях забочусь, а ты кислые рожи корчишь!»)

— Ну… мне придется теперь еще и это читать, — сказал Авденаго, поглядывая на роман с неприязнью, словно книжка могла его укусить.

— И что такого? Читаешь же ты Достоевского! — Моран так и сверлил Авденаго глазами.

— Достоевский — хоть обязаловка, он и не должен нравиться, — пробурчал Авденаго. — А здесь… Тоже мне, развлечение.

— Что значит — «Достоевский — обязаловка»? — возмутился Моран.

— То и значит, что это классик и что вы его обожаете, стало быть, и мне придется дочитывать…

— Да я, может быть, в старухе-процентщице собственный образ узнал! И в Порфирии! Достоевский вообще все про меня написал, — сказал Моран с чувством. — Достоевский писал, как тролль, и знал троллей лучше, нежели сами тролли знают себя. Он важен для самопознания.

— Ну, вам виднее, — протянул Авденаго.

— Это все потому, что ты тварь дрожащая и не имеешь никакого права, — сказал Моран. — В отличие от меня. Я вот убить тебя могу, и мне ничего за это не будет. И старуха-процентщица могла. И убивала, кстати.

— У Достоевского про это нет, — вякнул Авденаго.

— Мало ли чего нет, — сказал Моран. — А ты между строк читай. Там столько всего понаписано!

— Человек не может писать между строк. Человек что ни напишет, все строка получается.

— Да ты как будто в бессловесном болоте вырос, жабий потрох, — сказал Моран презрительно. — А не в Северной Пальмире. Ты черновики Достоевского видел? Такие все исчирканные! Он из Баден-Бадена целый чемодан таких черновиков привез, между прочим. Я на экскурсии был.

— В Баден-Бадене?

— Очень смешно. Ха, ха, ха. В музее Достоевского. Дурак. Ты даже в музее Достоевского не был.

— Ну мало ли кто где не был… — прошептал Авденаго, совсем тихонечко.

— По-твоему, я похож на тролля из рода Мастеров, который не посетит музей своего любимого писателя? — напирал Моран. — Ну так вот, Достоевский писал черновики так, что… В общем, Достоевский… Да. Достоевский — единственный в мире писатель, который писал между строк. Буквально. И если бы ты не был таким недоразвитым козьим выменем, то посетил бы музей и убедился в этом собственными глазами. Ну а так придется тебе довольствоваться тем, что видели мои глаза.

И Моран Джурич ткнул растопыренными пальцами себя прямо в глаза, как будто намеревался вонзить ногти в глазные яблоки.

— Все равно, — сказал Авденаго, на которого эта демонстрация не произвела должного впечатления, — Достоевского я по обязанности читал, а тут вы мне предлагаете читать для удовольствия.

— В таком случае, ты умнее, чем я надеялся, — заявил Моран, отбирая у парня роман в пестрой обложке. — Вот тебе «Подросток», а эту чушь я завтра обратно в библиотеку сдам.

Однако Моран прежде, чем сдать «чушь» в библиотеку, сперва все-таки прочел роман и обогатил свой лексикон выражениями вроде: «кто есть ху», «уж Герман близится, а полночи все нет», «отоваривание с доставкой на дом» и «ты мне лекальник-то, блядь, поразевай».

С каждым днем вынужденное заточение в доме становилось для Авденаго все более мучительным. Ему ничего так не хотелось, как выйти на свежий воздух, подвигаться. Моран учитывал это и купил ему гантели, а заодно принес листок «Их разыскивает милиция» с фотографическим портретом Балашова Михаила Ивановича, семнадцати с половиной лет.

— На Московском вокзале утащил, — похвастался Моран. — Ничего, там таких два.

Побледнев, Авденаго уставился на размазанное изображение. Оно было жирно отретушировано: глаза, нос, подбородок обведены густой черной линией. Неведомый художник придал чертам Авденаго зверское и тупое выражение.

Моран любовался фотографией, отойдя на небольшое расстояние и прищурясь.

— По-моему, характер схвачен безупречно, — сказал Джурич Моран. — Человек с таким лицом сперва стреляет, а потом задает вопросы.

Авденаго не отвечал. У него постукивали зубы, и вообще его вдруг охватила дрожь. Ему казалось, что он очутился на просторной площади, беззащитный, едва ли не голый, и любой может увидеть его, бросить в него камень, избить палкой, просто посудачить о нем, жуя бутерброд у телевизора. «Кстати, дорогая, помнишь того маньяка, который разгромил ювелирный магазин?» — «Мммм?» — (дорогая, из кухни). — «Ну так его вчера арестовали. На редкость неприятный юнец. Сразу видно — недоразвитый. Наверное, отец алкоголик. У таких всегда отцы алкоголики. Испорчен генофонд! Спаивали русскую нацию в течение семидесяти лет, а теперь чего-то удивляются…» — «Мммм?»