Надежда Попова - По делам их

— De jure — да, — согласился тот. — Как подчиненному — да. Но не хочу и не буду. Ни приказывать, ни даже просить.

Он улыбнулся, оторвав глаза от упрямого чернильного пятна, и смерил хмурое начальство взглядом.

— Уже просите, Вальтер, — окончательно отметя обломки субординации в сторону, возразил Курт. — Я с ней поговорю, это несложно.

— Уверен?

— Я общался с ней тридцать один день. Полагаете, эти несколько минут будут чем-то отличаться?

— О, Господи, — вздохнул Керн тяжело, усаживаясь у стола, и воззрился на подчиненного покрасневшими от бессонницы глазами. — Гессе, ты на самом деле столь спокоен, как желаешь показать? При всем уважении к тому, как ты держался этот месяц, я не могу поверить в то, что тебя совершенно не тревожит происходящее. Я хочу знать, я хочу, чтобы ты ответил мне — сей же миг и откровенно: что на самом деле сейчас происходит у тебя на душе и в разуме.

— Это, — не сразу отозвался Курт, — спрашивает обер-инквизитор или аббат?

— Есть разница? — уточнил Керн настороженно, и он кивнул.

— Немалая. Обер-инквизитору я не отвечу. Впрочем, аббату тоже. Разве что privatim,[188] в часовне, на исповеди. Готовы выслушать?

— А тебе это нужно?

— Нет.

— Боже милостивый, — обреченно простонал Керн, опустив лоб в ладони. — За что ты на мою голову…

— Будет вам, — мягко, словно престарелому отцу, сказал Курт, садясь напротив. — Сейчас важно не это. Я поговорю с ней. В конце концов, ad imperatum[189] она имеет право «на очную ставку с инициатором обвинения» (помните?), «со свидетелем обвинения», и…

— Да брось, — покривился доселе молчавший Ланц. — Хрен с ними, с ее правами; а протокол судебного заседания ты сам пишешь. Найдешь, куда вставить замечание о том, что от очных ставок обвиняемая отказалась. Если тебе это претит, абориген, если на самом деле ты не уверен, что это не слишком после всего, что уже было — просто забудь о том, что сейчас было сказано. В конце концов, кое-что уже дали обыски; а что до нее — куда она денется, есть способы разговорить человека без особенных внешних повреждений. Дожмем.

— Я не сомневаюсь в том, что нужные сведения из нее можно выбить и без того, однако — когда это случится? Сегодня к вечеру? Завтра? Каждый час на счету. Какие слухи расползутся по городу за это время? Кроме наших агентов, в Кельне действует еще и немалая армия досужих сплетников, которым нечем себя занять, кроме как будоражить народ. Это primo. Secundo: кураторская служба не могла не прознать обо всем сейчас, спустя три дня; спорить готов — сюда уже направляется их представитель, и когда он явится?.. Tertio: (это помимо опасности со стороны герцогских вассалов, которые, убежден, уже на подходе к Кельну) подсчитайте скорость почтового голубя и переложите на расстояние до Италии и Франции. Убежден — хоть один папский посланник или курьер с указанием прекратить дело уже в пути. И, наконец, последнее: я не вижу проблемы в разговоре с Маргарет фон Шёнборн. Если это поможет делу — я с ней встречусь, Вальтер. И меня это совершенно не тревожит.

— Вот это и пугает… — чуть слышно проговорил Керн. — Ну, hac abierit.[190] В любом случае, дольше тянуть уже нельзя, завтра я намерен объявить приговор и дату казни — как бы все ни повернулось.

— Хорошо, — кивнул он просто; старшие бросили в его сторону короткие взгляды и промолчали.

Курт осознавал, что молчат все о главном: не было никакой убежденности в том, что на вопросы, задаваемые следователями, у обвиняемой есть ответы. Доказательств тому, что имя безликого ей известно, не было, и единственное, что могло бы послужить (всего лишь!) предположением, был короткий разговор, произошедший за неделю до ритуальной ночи. На вопрос об имени своего таинственного наставника Маргарет не ответила «не знаю», а лишь отмахнулась, сказав, что это не имеет значения. Тогда Курт настаивать не стал, не без оснований полагая, что сможет добиться своего в скором будущем.

Добиться, однако, оказалось сложнее, нежели он рассчитывал, и сейчас, идя по узкой лестнице вниз, Курт думал о том, что сегодня нет сомнений, нет колебаний, которые терзали душу, когда вот так же всего два месяца назад он спускался по этой же лестнице, чтобы говорить с Отто Рицлером в том же подвале. И когда из раскрывшейся двери допросной пахнуло все тем же, таким же знакомо-тошнотным запахом раскаленного воздуха, пота и крови — даже тогда ничто не шелохнулось ни в нервах, ни в сердце, ни в разуме. Ничто не дрогнуло, когда встретил взгляд фиалковых глаз, устремленных на него с ожиданием, с болью, с негодованием, с мольбой и ненавистью — со всей невообразимой смесью чувств, какие могли только зародиться в женщине, стоящей в пяти шагах напротив.

— Перерыв.

Голос Райзе, сидящего за тяжелым столом рядом с по-прежнему бледным Сфорца, прозвучал буднично, словно это был голос каменщика, объявившего своим товарищам о том, что пора бы заморить червячка и передохнуть; Маргарет вздрогнула, губы ее шевельнулись, но не вымолвили ни звука, лишь фиалковые глаза все так же неотрывно смотрели на вошедшего, пытаясь отыскать в его лице то, чего там не было…

— Вы хотели его видеть, — продолжил все такой же обыденный, немного усталый голос Райзе, и глаза цвета луговых озер на миг метнулись к нему, деловито перекладывающему на столе разрозненные кипы бумаг. — Вот он.

— Я вижу, — тихо донеслось, наконец, из опухших губ, и Курт шагнул еще ближе, остановившись в двух шагах — почти вплотную.

С Маргарет эти дни не только разговаривали — это было видно сразу. Курт не назвал бы свой взгляд наметанным, однако кое-что — следы, отметины, кровоподтеки — было знакомым, было, он бы сказал, академичным. То, чего не разглядишь из толпы, что не бросается в глаза. Иглы. Они использовались не раз, и даже можно было с уверенностью утверждать, что это дело рук Ланца. Magicus baculum[191] Дитриха. Его почерк. Бич; не плеть, не розга — эти следы не узнать нельзя. Это Райзе.

— Хорошо держишься, — заметил Курт, бросив через ее плечо взгляд на исполнителя. — Не ожидал.

— Это должно было мне польстить? — чуть слышно произнесла Маргарет; он пожал плечами.

— Учитывая твоих следователей — разумеется… Итак, ты хотела меня видеть. Зачем?

— Зачем?.. — проронила она растерянно, с усталой злостью. — После всего, что ты сделал — ты спрашиваешь «зачем»?!

Курт не ответил, стоя все так же в двух шагах, глядя с выжиданием; она отерла лицо о плечо, стиснув в кулаки ладони поднятых над головой рук, и сжала зубы, пытаясь не дать себе заплакать.

— Я… — голос ее сорвался; Маргарет судорожно сглотнула, переведя дыхание, и договорила: — Я хочу знать, когда все, что между нами было, стало игрой.