Лада Лузина - Выстрел в Опере

Ознакомительный фрагмент

— У нас в роду были ведьмы?

Дашина мать замерла с батоном и палкой колбасы в руках. Но то, что в первый, ошибочный миг Маша приняла за удивление, оказалось лишь персональной манерой Вероники глубоко и серьезно задумываться.

— Насколько я знаю, нет, — так же спокойно сказала она после секундного размышления. — А что, очень надо?

— Вот так! — Даша резко придушила пальцами шею.

— Твой дед по отцу написал книгу о ведьмах.

— Я знаю, — невежливо оборвала мать внучка Чуб. — А чего он ее написал? Может, я ведьма по папе?

— То-то и оно, что нет. — Женщина резала хлеб. — Ты ж знаешь, мы с твоим дедом были большими друзьями. И я помню, как он жалел, что в его роду нет ни одной ведьмы, и узнавал: не было ли их в нашем. Он всю жизнь собирал информацию о киевских ведьмах, и, естественно, ему было б интересно… Но твой дед страшно гордился, что ваша фамилия — Чуб — самая что ни на есть гоголевская! В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» козак Чуб — отец той самой Оксаны, которая послала Вакулу за чаревичками «как у царицы». А сам Вакула, по Гоголю, сын ведьмы Солохи. И если Вакула с Оксаной поженились, их дети были ведьмацкого рода…

— Чуб — девичья фамилия! — резанула внучка Чуб. — Оксана б ее все равно поменяла. И во-още литературной родословной не бывает. Спасибо. Помогла! Толку от тебя!

— Даш, зачем ты так? — не выдержала Ковалева.

— Не обращайте внимания, Машенька. — Вероника поставила пред ними деревянную доску с нарезанными большими кусками, расхристанными бутербродами и включила электрический чайник. — Обычное несовпадение характеров.

— Обычное несовпадение? — Чуб почему-то обижалась все больше и больше. — Да ты никогда, никогда меня не понимала! Ты даже не слышишь, что я тебе говорю. Тебе на меня плевать. Дома я. Ушла из дома. Тебе все равно.

И Маша вдруг догадалась: именно совершеннейшее спокойствие Вероники и выводит Дашу Чуб из себя.

Дашу выводит то, что мать ну ничем нельзя из себя вывести!

— Ты — взрослый, самостоятельный человек и имеешь полное право жить где и как ты хочешь, — высказала свое родительское мнение Вероника. — Если же ты хочешь поговорить о наших взаимоотношениях, для этого не обязательно провоцировать скандал. Я знаю, у тебя такой характер. Эмоциональный. Тебе легче сказать наболевшее в виде крика. Но я еще раз повторяю: ты можешь сказать мне совершенно все в спокойной форме. Я тебя пойму.

— А-а-а-а-а-а!!! — возгласила Чуб. — Вот видишь! Видишь! — обернулась она к Маше. — С ней совершенно невозможно разговаривать!

Маша, однако, видела совсем другое:

— Даша, но у тебя замечательная мама…

— Вот! Все так говорят! Все! — пришла в отчаяние дочь. — Замечательная! Да она хуже всех самых ужасных мам!

— Даша, — тихо спросила Маша, — ты мою маму видела?

— Да твоя в сравнении с моей — ангел, ангел! Нет, намного лучше, чем ангел, — нормальный человек! Если бы у меня была такая мама, как у тебя… Тебе нравится моя? О’кей! Решено! Давай махнемся не глядя! Мама, ты слышала, мы с Машей решили обменяться мамами? — с надеждой объявила она. — Я пойду жить к ее маме. А Маша будет жить с тобой.

Ее надежды не оправдались.

— Хорошо, пусть Маша поживет у нас. — Вероника подсунула дочери чашку с чаем. — Я заварила, как ты любишь, с мятой. Ешьте. А я пока пойду посмотрю, как там ваша несчастная… Кстати, как она пыталась покончить с собой?

Женщина с удовольствием закурила.

— Она вешалась! — рявкнула Даша. По ее округлым щекам ползли длинные слезы.

— Вешалась? — восхитилась Вероника. — Как Марина Цветаева!

— Да. И она тоже поэтесса!

— Тогда понятно, почему она решила повеситься. Быть поэтом — это практически невыносимо.

Даша демонстративно заткнула ладонями уши, открыла рот и извергла невыносимый и долгий крик.

Мать любовно погладила дочь по стокосой макушке, улыбнулась Маше и вышла из кухни.

В кармане у Чуб закричал конкурент. Продолжая орать, та изъяла мобильный, сморщилась, глядя на высветившийся номер, и, обиженно заглохнув, нажала кнопку.

— Да, Катя! — гавкнула она. — Да, загорелось. Какая-то тетка пыталась повеситься, и мы ее спасли…

— Тетка пыталась повеситься? — различила Маша далекий Катин голос. — И что нам это дает?

— Может, че-то и дает. Мы не знаем. Она пока спит.

— Ну, так будите ее и выясняйте скорей! У нас через два дня Суд. Оно нам надо…

Даша сбросила вызов и презрительно засунула трубу обратно в карман.

— Вот видишь, видишь! — слезливо проскулила она. — У нас через два дня Суд. Моя жизнь висит на волоске. А моя мать отказывается мне помочь!

— Послушай, Даша…

Машу смущало непродуктивное поведение подруги, и она изо всех сил старалась нащупать узел, развязав который, Землепотрясная смогла бы взглянуть на свою мать адекватно.

— Твоя мама, — осторожно спросила Ковалева, — она всегда была такой?

— Всегда! — с готовностью засвидетельствовала Даша. — Она никогда мне ничего не запрещала. Никогда не ругала. Даже когда я пьяная приходила. Даже когда я парней приводила. Даже когда я не приходила вообще! С таким воспитанием я могла вырасти кем угодно: алкоголичкой, наркоманкой, блядью…

— Но ты же выросла собой, — сказала Маша. — И ты очень… очень необычная. Я только сейчас поняла, чем ты отличаешься от всех нас — и от меня, и от Кати. Ты — свободна. Я не про то, что тебе все разрешали. Ты свободна внутри самой себя.

— Знаешь, — Даша вскинула на подругу злые глаза, — а я только сейчас поняла. Ты кошмарно похожа на мою мать!

— Забавно, — сказала Маша, подумав. — Я только сейчас поняла. Ты очень похожа на мою.

В окне уже серебрился рассвет, когда два голоса размеренными толчками вытянули Машу из сна.

Даша спала на соседней кровати, открыв рот.

Маша села. Прислушалась.

— Поэзия сейчас никому не нужна, — посетовал женский голос.

Несоразмерно громкий, хриплый, обличающий — существующий вне дня и ночи, пространства и времени, жизни и смерти.

Именно такой голос и должен был быть у человека, вернувшегося в мир из небытия и неуверенного: а стоило ли ему возвращаться?

— Да, поэзия нынче не в моде, — поддакнул ей умиротворяющий голос Вероники. — Вот раньше, до революции, поэтам поклонялись, как сейчас эстрадным звездам. На их выступления собирались толпы. Когда на сцену выходил Северянин, купчихи срывали с себя драгоценности и бросали к его ногам. Барышни держали на прикроватных столиках портреты Александра Блока и целовали его лик перед сном. В поэтов влюблялись, травились из-за любви к ним серными спичками… На них молились. Не актеры, не певцы — поэты были истинными властителями душ!