Дом Одиссея - Клэр Норт

согласия. А еще ради тебя, сестра. Я сделаю это. Но если ты привела Менелая к моим берегам и мои люди в опасности или земли под угрозой, я не поступлюсь своим долгом. Я – царица, и ты в моих владениях. Что бы ни случилось, в любой момент помни об этом.

К ее удивлению – к моему удивлению – и, похоже, к собственному, Электра кивает. Неужели в ее глазах мелькнуло смирение? Мне это совершенно не нравится; возможно, со временем Электра все же станет робкой, послушной женой.

– Я понимаю, сестра, – отвечает она, и какое-то время они идут рядом в полном молчании.

Потом в проеме ворот, замыкающих стену, появляется Эос и машет им.

– Он проснулся, – говорит она.

Глава 9

Однажды Зевс провел меня, отправив в постель к смертному.

«Провел» – это его слово, само собой. Он ужасно гордился всей этой историей.

– Поглядите на эту блудницу, спит даже со смертными! – хихикал он.

Он это сделал, безусловно, с целью доказать, что имеет надо мной власть. Ему было очень важно показать это со всевозможной оглаской и злобностью, чтобы развеять гуляющие среди богов слухи, что он прячется от меня, опасаясь наказания, которое я могу обрушить на его душу; что даже отец богов бессилен перед властью любви и страсти. Как будто любовь и похоть – одно и то же, а страсть разжигается лишь покорением.

В общем, обманом меня убедили в том, что я возлежу с одним из богов, и какую горячую ночку мы провели вдвоем, я и Анхис! К тому времени, как дурман развеялся, я уже догадалась, что рядом со мной смертный, ведь он поклонялся моему телу, наслаждался моей красотой со смирением и благодарностью, которые превосходили все, что я когда-либо получала от своих небесных партнеров, так что это был весьма здоровый и приятный опыт. После ему пришлось, конечно, нелегко. Он заявил, что ни одна женщина никогда не удовлетворит его так, как это сделала я, – самодовольная чушь. И хотя я просила его не рассказывать о нашей ночи ни одному смертному, он не сдержался, и Зевс ослепил его ударом молнии за его грехи. Какая жалость.

Само собой, я всегда приглядывала за Анхисом, а особенно – за нашим прекрасным малышом Энеем, который, как я верила, должен был достичь величия. Боги смеялись надо мной, считали возмутительным и абсурдным то, что дерзкая богиня может испытывать хоть тень симпатии к смертному, надругавшемуся над ней; но Анхис был так же одурманен, как и я, а наше чудесное дитя не пятнали грехи нашего совокупления. Это тоже вызвало недоумение среди олимпийцев: ведь какое глупое божество позволит своему ребенку жить собственной жизнью, не навязывая наследия предков, но при этом продолжит его любить? «Абсурдно, – кричали они. – Нелепо! Вот вам и очередное доказательство, что у Афродиты в голове пусто».

Я никогда не любила Анхиса, однако довольно долго чувствовала симпатию и даже привязанность к нему. Я любила Энея, нашего мальчика, с яростью, которая привела даже меня, прекраснейшую из богинь, на поле боя. Боги утверждали, что я любила Париса, и, если им хочется в это верить, пусть верят; но, сказать по правде, лишь одну смертную я любила с той же силой, что и Энея, и она сейчас плыла прямо на Итаку.

Глава 10

Орест просыпается в доме Лаэрта.

Пенелопа с Электрой стоят рядом, сложив руки, словно плакальщицы, готовые к похоронам.

Он с трудом открывает глаза, поскольку они гноятся, и теперь веки словно запечатаны старым воском. Белки глаз налиты кровью, и Электра, судорожно вздохнув, тянется к глиняной миске у изголовья, чтобы намочить льняную тряпочку и смыть подсохший гной с его ресниц, вытереть следы высохшего пота со лба. У нее есть вырезанный из раковины гребень, которым она причесывает ему волосы; это действие, похоже, дарит тому передышку, приносит небольшое облегчение. Возможно, так же расчесывала ему волосы мать, когда он был ребенком, еще до того, как его детство утопили в крови.

– Брат мой, – шепчет она, и он, похоже, узнает ее, цепляется белой костистой рукой за ее тонкое запястье, пока она смачивает теплой жидкостью его горячие щеки и напряженное, покрасневшее горло. Она с улыбкой пожимает его руку. – Я здесь.

Он видит ее, пытается улыбнуться, обнажив пожелтевшие зубы. Зрачки у него темные и широкие, радужки глубокого серого цвета такие узкие, что кажется, будто в них вот-вот взорвется тьма, затопляя глаза. Его взгляд перемещается на Пенелопу, цепляется за нее.

– Мама? – спрашивает он.

Это, наверное, единственная, пусть и очень странная, догадка, которую он может высказать. Пенелопа неловко переминается на месте, но ближе не подходит.

– Нет, брат, – шепчет Электра, капая воду в его рот. – Это Пенелопа.

Мгновение замешательства: какую роль в его жизни играет Пенелопа? А, вот он вспоминает, но ответ ничуть не облегчает его страданий.

– Пенелопа, – повторяет он, пережевывая это имя, как голодающий – подгнивший фрукт. – Тогда… Итака?

– Да, брат. Мы на Итаке. Ты был болен. Помнишь?

Слабый кивок. Легкий поворот головы: ему достаточно воды, с него хватит промокания лба и расчесывания волос. Теперь ему хочется лишь смотреть в стену, во тьму, закрыть воспаленные глаза.

Пенелопа все-таки подвигается поближе, потеснив недовольную Электру с ее места рядом с ним.

– Светлейший царь, – начала она, а когда это не дало результата, позвала: – Родич, ты в доме Лаэрта, отца Одиссея.

Короткий кивок – а может, ей только почудилось: в сумраке трудно разглядеть.

– Электра считает, что кто-то пытается тебе навредить: отравить тебя. Ты знаешь, кто это может быть? Можешь предположить, каким образом?

Орест качает головой, подтягивая колени ближе к груди.

– Прости меня, – шепчет он и снова: – Прости меня.

А в вышине, облизывая черными языками алые губы, смеются фурии, но слышит их только Орест. Он зажимает уши руками, до слез зажмуривает глаза, хнычет: «Прости, прости, прости», – пока его плач не тонет в подступающей тьме.

Анаит, жрица Артемиды, распахивает ставни.

– Свет! Воздух!

Электра вздрагивает. Орест съеживается, наполовину погруженный в беспамятство.

Лаэрт стоит в дверях, скрестив руки на груди. Он не одобряет появления всех этих женщин, шныряющих по его владениям, – мало того, что его невестка притащила к нему в дом полубезумного царя, испортив вполне неплохое утро, так еще из-за пришедших следом служанки Эос, жрицы Анаит и мрачной сестры Ореста Электры в доме теперь настоящее столпотворение.

И вот еще! Теперь Анаит в своей стихии, отдает распоряжения и требует, чтобы несли чистую воду, свежий хлеб, размачивали его и кашицей кормили Ореста, как младенца. Определенно есть что-то потрясающее в женщине, которая знает, что делает, решает Лаэрт, но будь он проклят, если когда-нибудь произнесет это вслух.

– Он не должен есть, – рявкает жрица, – ничего тяжелого для желудка.

Она садится и нащупывает вену на шее Ореста, заглядывает ему в глаза, принюхивается к дыханию, тянет за волосы, которые, к ее легкому разочарованию, и не думают от этого выпадать.

– Что ты за лекарь такой? – требовательно спрашивает Электра, оскорбленная подобным неуважением.

– Я помогала ягнятам появиться на свет, когда мне было всего пять лет, – отбривает Анаит. – Люди не очень-то отличаются.

– Мой брат не собирается рожать.

Анаит меряет Электру раздраженным взглядом, в котором очень мало почтения к ее царскому статусу. Она лишь недавно освоила искусство выказывать уважение, когда к ней приезжает Пенелопа, но даже это требует определенных усилий. А эта микенская девчушка – совсем другое дело.

Пенелопа откашливается.

– Анаит, тебе известно, что за хворь поразила Ореста? Можешь ли сказать, что она – тут я просто рассуждаю – лечится вполне обычной и легкодоступной травкой, которая поднимет его на ноги в мгновение ока и он будет готов вернуться