Андрей Валентинов - Рубеж

И проходы! Окна в каждый Сосуд!

Прости меня Святой, благословен Ты, ибо пришла в башку мою глупая ересь. И такая глупая ересь! Такая глупая!..

Не хотел погубить нас великий Рахаб! И на путь верный направил! Верный — но не прямой! Не иначе, прошли мы мимо нужного Сосуда, Самаэлевым воинством едва не убитые, а посему послали нас по дороге дальней, вокруг всех Сосудов идущей!

Не вокруг ли Света Божьего?

— Эй, жид! Юдка! А ну проснись! Проснулся жид Юдка.

Так-так, опять гости. Да не один — толпа целая. Скалятся, перемигиваются. Видать, решили с жида Юдки поглумиться. Я не против. Глумитесь, панове-молодцы!

— Так что мы твоей мосци, пане Юдка, ужин принесли. Не изволишь?

Кто шапку снял, а кто и в пояс поклонился. Ага! Уже в пояс кланяться стали!

— Кулеш его мосци!

А вот и кулеш — котелок полный, дымится еще.

— Звиняй, пан зацный, что ложка не серебряная! Как думаете, хлопцы, простит нас пан Юдка?

— Гы! Гы-гы!

— Простит! Как есть, простит! А ну, жри, сучий потрох! От котелка несло горелым салом. Ах, вот чего они удумали! Вэй, как смешно — жида салом кормят!

— Жри, сволочь! Зря, что ли, кланялись?

…Гибли мои предки перед алтарями, не желая идоложертвенное вкушать. Эх, встать бы мне, как тезке моему Иегуде Маккаби, да воззвать перед смертью к Б-гу Израиля!

А зачем?

Первая ложка глоталась с трудом, вторая уже легче.

— То спасибо, Панове черкасы! А в следующий раз сало тмином заправьте. И чесночку бы, чесночку!

Хохотнули — да как-то невесело. Переглянулись, кто-то плечами пожал…

Весело было мне.

Стоят дурни, не видя, не чувствуя, что за их спинами — Спасение. Задницами повернулись. А жид Юдка знай себе кулеш трефной наворачивает.

— Ну будет тебе! Весь котелок съешь!

А почему бы и нет? Не в сале смак — в закуске. А вот она закуска для дураков, которых ждут не дождутся в их гойском пекле. Цимес!

Иегуда Маккаби разрешил войску своему сражаться в Шаббат. Иегуда бей-Иосиф дозволил себе вкушать трефное.

Умри, душа моя, с филистимлянами! Хорошо спится над Бездной! Крепко! Так крепко, что панам черкасам пришлось жида клятого под ребра толкать.

— Гей, Юдка! Вставай, вставай! В синагогу опоздаешь! Серое небо, серые скалы, темная шевелюра рощицы. Зеленая, наверное. А вот и тараканы! Уже и котел вымыли, и коней оседлали. Сейчас дальше поскачем — вокруг Мира Б-жьего. Гой-да, гой-да, как говаривал пан Станислав.

— Пане сотнику! Пане сотнику! Там! Там!..

Эге, а это кто? Черноусый, в левом ухе серьга серебряная — и шабля в руке. Тоже в левой.

— Чего сталось, Свербигуз?

Ой, точно! Свербигуз! Знавал я одного Свербигуза — еще за Днепром. Паном был зацным, да все с прозвищем непотребным маялся. Не выдержал, поклонился попу битыми талярами, тот и дозволил сменять — СвербигуЗа на СвербигуСа.

— Батька! В леске том! Баба! В смысле девка! И без всего! Грохнуло — словно из сотни гаковниц грянули.

— Ой, хлопцы! Ой, гляньте на него! Ну Свербигуз, ну силен! И в пекле девку отыщет!

Только трое не смеялись: черноусый, сотник Логин — и я. Этот хлопец был там! Не понял, не догадался, но — увидел!

— А ну цыть, бесово племя!

Огромная ладонь взметнулась вверх. Пан Загаржецкий дернул бровью.

— Цыть, говорю! А ну рассказывай, какая-такая девка? И чего шабля в крови?

Спросил — но не на хлопца поглядел. На меня. А я смотрел на шаблю.

И вправду — в крови!

— Ты чего, Свербигуз, никак девке башку снес? Вновь бы засмеялись, да взглянули да пана сотника и осеклись.

— Рассказывай!

Свербигуз и сам на шаблю взглянул, правой рукой чуб густой поправил.

— Так от, панове. Пошел я, стало быть, в лес по нужде. По великой…

На этот раз уже никто не смеялся.

…Итак, шел черкас по рощице, шаг, другой, ан глядь — тропка. Он по тропке — да вниз. Тут пан Свербигуз уже и о нужде своей великой забыл. Виданное ли дело? Роща к склону горы прилеплена, а тропка вниз идет!

— Иду я, хлопцы, а тропка вроде как шире становится. А за нею — полянка. А на той полянке…

— Баба? — не выдержал кто-то.

— Тьфу! — черкас не выдержал: сплюнул. — Да не баба! Дерево! Такое…

Свербигуз долго пытался изобразить, какое именно. Я пригляделся. Как по мне, получалось не дерево, а именно баба.

— А на дереве — сливы. То есть не сливы, а чорт его знает что, но похоже. Вот!

На его ладони появилось что-то большое и круглое. Я пригляделся. Эге, видел! В Таврии, на бахчисарайском базаре. Не слива, конечно, — гранат. Терпкий, челюсти вяжет!

— Сорвал я, понюхал, а есть не стал. Мало ли, а вдруг это ягода волчья? И вдруг — ползет змеюка. Большая, зараза! И говорит мне человеческим голосом…

На этот раз уже ничто не помогло. Хохотали, катались по земле, утирали слезы кулаками. Даже сам пан сотник в усы ухмылялся.

— Да не вру я, хлопцы! — завопил в отчаянии Свербигуз. — Не вру!

Говорит, мол, съешь, вкусно! Я ее и послал. А сам в кусты, по нужде. Припекло совсем…

Лучше бы и не говорил. Тут и я на землю сполз.

— А после выхожу, шаровары поправляю, а там девка! Без всего! Да не гогочите, панове! Девка, говорю, а змеюка — возле нее, ягоду эту волчью в зубах держит. Я ее шаблей, гадину…

— Девку?

— Да не девку!..

Пока славные черкасы валковские по земле ползали да с земли вставали, я прикрыл глаза.

…Медленно-медленно, беззвучно, словно во сне, смыкалась черная тьма. Только в самой середине белело узкое окошко…

Свистнули, подкрутили усы.

— Панове-молодцы! А ну — за девкой! Веди, Свербигузка! Застучали ладные чоботы с подковками — и стихло все. Мы с паном сотником переглянулись. Понял? Почувствовал? Я вновь прикрыл глаза. Все! Сомкнулась Бездна!

Пока вернувшиеся из рощи хлопцы-молодцы угощали Свербигуза тумаками, пока отсмеивались («добре соврал, ох добре!»), я никак не мог вспомнить, где я уже слыхал подобную историю. Дерево с гранатом, при нем девка без плахты и рубахи, а тут и змея — человеческим голосом речи ведет. Съешь, мол, съешь… Вкусно!

Вспоминал — ну никак вспомнить не мог!

— По ко-о-оням!

Повеселевшие черкасы лихо взлетели в седла.

— Эй, жиду, не отставай!

Не отстану, панове! Вэй, не отстану!

— Рысью! Размашистой да не раскидистой! Гей!

Ударили копыта, кто-то свистнул, и тут же десяток голосов дружно грянул:

Засвит встали черкасонькси В поход серед ночи. Заплакала Марусенька Свои ясны очи!

Так грянули, что я и сам чуть не начал подпевать. А может, и начал бы (плакать вашим Марусенькам, панове! ох плакать!), если бы не четырехпалая…

…Огромная, нелюдская, бугристая, словно из болотного тумана слепленная рука… клешня…

— Не оборачивайся, Иегуда бен-Иосиф! Не надо.