Сергей Волков - Затворник

Колдун был ученик прямо-таки на диво, какой способный. То ли он колдовством в себе создал такие способности, то ли отроду таким был, только схватывал он быстрей, чем стриж налету — на то, что с другим и правда, заняло бы годы, с ним уходила неделя. Ему раз стоило показать, объяснить, и он уже не переспрашивает, а делает так, как будто всю жизнь простоял у наковальни. В первый раз скажешь — он послушает, да только головой тряхнет — мол, дальше давай. Второй раз сам покажешь, как делать — он опять, тряхнет плешивой башкой. В третий раз сам возьмет молоток и клещи, да так сделает, как я бы сам сделал — кто у знаменитого мастера проучился целые годы, а то и лучше! Месяц еще не прошел, он уже был самым умелым подмастерьем, еще месяц — как будто молодой кузнец! И все ему было мало. Ночи напролет мы с ним работали. Днем я отсыпался. В город меня не отпускали, да и у самого не было бы сил уходить. Прислуга меня чуралась, уже потому, что я к Яснооку ходил по ночам. Все обходили стороной, как чумного, слово боялись сказать. А мне и плевать — без них было тошно!

Я понял, почему Затворник требовал для своей работы много сил — была эта работа страшно тяжкой! К утру я еле-еле ногами передвигал, падал чуть живой на лавку, засыпал и мерещились мне во сне ужасы всякие. Словно уже от того, что просто стоишь с ним рядом, от тебя силы уходят, от его бормотания к полночи уже голова раскалывалась, а еще до рассвета надо было стоять! Так осень прошла, зима прошла.

Никого из знакомых я за все это время не встречал, только через одного доброго человека меня известили, что мой учитель, Шмель-старик, тихо скончался в своем доме в кузнечьем конце. А я даже не посмел отпроситься, проводить его…

Тем временем учеба подошла к концу, и колдун сказал мне, что пришло время начинать настоящую работу. Дал он мне семь дней на отдых, и через семь дней мы с ним снова встретились в его проклятой кузнице.

Сам Ясноок встал на место мастера, меня поставил молотобойцем. Достал откуда-то мешок и вывалил из него целую груду железных колков, каждый — все в засохшей крови по самую шляпу. Куда эти колки перед этим заколачивали, у меня, понятно, и мысли не было спрашивать.

Принялись за работу. Расковали каждый гвоздь в прут, потом стали прутья скручивать меж собой в косу, рубить, снова расковывать и снова скручивать, и снова рубить, и так без конца. Каждый вечер с заходом солнца колдун своими чарами вливал в меня силы, и то мне иной раз не помогало проработать с ним до зари — такая страшная была эта работа! Яснооку и самому, по всей видимости, было нелегко всю ночь торчать возле огня и света, ненавистных ему, но он был — не мне чета. Знай бьет молоточком, да бормочет своим собачьим языком бесовские слова себе под нос — ничего почти было не слыхать, а что слыхать — того не понять. А чего понять — того, клянусь, лучше бы не слышал никогда! Бьет вот так, и бормочет:

— На страх…

— И на муку…

— И на боль…

— И на раны…

— И на лихо…

— И на беду…

— И на гибель…

— И на пропасть…

Я дням и ночам счет потерял. Сам уже не знал, когда работаю с ним, а когда сплю и мучаюсь горяченным бредом. Едва отходил только к самому вечеру, хватало моих сил — выпить кувшин воды да проглотить каши миску, и опять плелся в ненавистную мастерскую. Рожу его черную в огненном отсвете видеть, глаза эти белесые… слушать, как он кряхтит свои заговоры трижды проклятые — не было сил моих! А работе, казалось, все не было конца…

Пришел, однако, и ей конец.

Всего мы с ним отковали пять клинков. Как закончили пятый, то Ясноок велел идти на мое место в людской, отдыхать три дня. А через три дня в последний раз позвал к себе.

Сказал, что я ему очень помог, что он с моей помощью сделал большое дело, а я — молодчина, и оказался на редкость крепким. После спросил, чего я хочу за услугу. Добавил еще, чтобы я просил о самом сокровенном, чего другим путем никак не получить, а уж для него мол, почти что нет невыполнимого.

Небо видит, ничего я от него не хотел! Сам бы все, что хочешь, отдал бы, только не никогда его больше не видеть, а лучше — и не слыхать о нем. Но слишком боялся ему сказать слово поперек. Никакого золота, сокровищ никаких не стал бы брать из его рук. стократно запачканных кровью, но не корысть, а страх меня толкали. И я решил от страха, что не другим, так хоть себе сделаю, может быть, его руками добро, дурак! Что за дурак был!

Вот, что меня бес дернул сказать:

— Сделай — говорю ему — так, чтобы я стал лучшим клиночником в Стреженске.

Ясноок тогда мне говорит:

— Будет так, как ты сказал. Года не пройдет, как никто в Стреженске не будет ковать клинки лучше тебя. Иди теперь, и помалкивай о том, что у меня видел.

Этого последнего, чтобы помалкивать, ему и не стоило добавлять. Вернувшись домой, я узнал, что пропадал почти год, и друзья меня уже не ждали увидеть живым, да и друзей, на самом деле, у меня не стало — все, кого я знал, начали меня сторониться. И уж понятно, что спрашивать никто ни про что не стал. Сам я даже по пьяному делу не проронил бы ни слова — от одного поминания колдуна сам бы мигом протрезвел! Спать ложился — и то запирался получше, как бы во сне не сболтнуть чего лишнего. Но чуть ли не каждую вторую ночь просыпался с криком и метался как лихорадочный. Спать в темноте совсем не мог, а на улицу ночью без огня даже по нужде не смел выйти!

Но со временем начал успокаиваться. Из ужасной яви моя «работенка» стала мутным сном, а из сна — делом прошлым. Снова взялся за работу. Про мою жизнь на княжьем дворе старался не вспоминать, а про яснооково обещание и вовсе думать забыл. Снова стал выходить на кулачный бой, и скоро уже мало, кто смел против меня вызваться. Всякий страх у меня напрочь исчез, зато злости — люди со стороны замечали — прибавилось вчетверо…

Жизнь на кузнечьей стороне шла не хорошо-не худо, по крайней мере, не намного хуже, чем по всему Стреженску и по всей ратайской земле. Рождались, помирали, как водится. Горя было много в Позорные Годы, но и радости тоже были. А как-то раз случилось нешуточное дело:

Следующей зимой, без малого через год после моего ухода с княжеского двора, по кузнецкой сотне прошла неведомая зараза. Заболело много людей, и хотя одни отлежались, но и перемерло немало, в особенности — стариков, и вообще народу в возрасте. И многих видных мастеров тогда проводили. Ну, и малышей, конечно.

Прошло с этой поры некоторое время, месяц или два, и приезжает ко мне человек от богатого купца Безвинника, который, кроме прочего, торговал нашими клинками. И этот человек делает мне большой заказ от своего купца, на полгода работы.