Алексей Будников - Огниво Рассвета

— Всегда, когда к госпоже Жовелан еще при жизни приходил гость, она, прежде чем завести беседу, брала его за руку и какое-то время безмолвно сидела, с головой уходя в закоулки собственного разума. Это могло длиться от нескольких минут, до часа, и лишь потом, видно, узнав о визитере все, что ей было нужно, Чтец решалась заговорить.

— Я что же, — осторожно начал я, — должен дотронуться до ее ладони?

— Лишь на саркофаге, — вняв моей тревоге, быстро ответила девушка. — Думаю, этого будет достаточно. Лезть под крышку тебе никто не позволит, а, если такое произойдет, то я лично отрублю тебе твою грязную ручонку по самую шею.

— Не больно и хотелось мне ворошить чью-то могилу.

Сжатая в кулак и лежавшая на самом краю саркофага рука настороженно поползла к сцепленным на груди ладоням скульптуры. Вот под десницей, вынырнув бугорком, оказалось гладкое каменное плечо, затем складки скрывавшего все, кроме рук и головы, сарафана. Длань поднималась по едва вздымавшейся от шеи груди, собирая на взмокшей от напряжения коже частички осевшей на гробнице пыли. И вот ладони, каменную и плотскую, разделяет уже чуть меньше дюйма и я, точно обессилев, останавливаюсь. Рука словно уперлась в незримую преграду. С каждым мгновением, когда я приближался к сцепленной на каменной груди цели, сердце принималось стучать все быстрее, мощной дробью отдавая по всему телу: от висков до кончиков фаланг.

Некоторое время я так и простоял, держа ладонь на каменной ключице и не решаясь сделать последний шаг, как вдруг длань, против моей воли, словно что-то подтолкнуло. Указательный палец легонько дотронулся мизинца скульптуры, и от этого прикосновения все связывавшие мой разум с реальностью нити вмиг оборвались. В глазах померкло, уши заложило, а меня самого точно унесло в водоворот сознания. Я сомкнул веки, а когда они вновь разошлись оказалось, что я нахожусь уже не в королевской усыпальнице, а парю в возникшей невесть откуда сизой дымке.

Я не зрел ни рук, ни ног, ни туловища, однако прекрасно их ощущал. Чувствовал, как напрягаются бедра, тщетно стараясь в этом голубоватом мареве найти точку опоры, как возносятся и проделывают прямо перед лицом легкие мановения ладони. Тяжело описать подобные впечатления. Я вроде как жив, чувствую биение сердца, набухающие от воздуха легкие, слышу собственное дыхание. Однако где стучат и наливаются органы и откуда доносится это мелкое сопение не зрел. Точно вымысел или выплеснувшаяся наружу память играет с моим разумом в свои жестокие игры.

Не успел я толком понять, где оказался и что происходит, как из безжизненного и пустынного смога вдруг вынырнули сотканные из дыма же большие, монументальные весы. Впрочем, это были не совсем обычные весы. Чаш для подвеса грузов здесь имелось не две, а сразу три. На каждой из них лежало по одному фантомному предмету: клинок, книга и росток. Спускавшиеся с равноплечного коромысла цепи едва заметно, но звонко подрагивали, а разрывавшийся, словно рожавший эти весы смог гудел похлеще боевого горна.

Постепенно являясь взору, прибор медленно выплывал из туманных глубин, и я даже не мог предположить, какое нас разделяет расстояние. Руки машинально, дабы уйти от возможного столкновения, сделали гребок назад, тщась отбросить тело в сторону, но тщетно. Мою бесплотную фигуру будто что-то насильно удерживало, не позволяя сделать и шага в сторону.

Возносящиеся дымные весы проплывали в дюйме от моего носа, от их ровного стана то и дело отрывались непокорные кусочки тут же сливавшегося с окружением чада. Прибор неспешно облетел меня по ломаной линии, а после вдруг принялся удалятся. Отлетев от меня настолько, что стал размером с указательный палец, он остановился. Гул раздираемой дымки сник, вновь погружая окружающий простор в кромешную немоту. Но так продолжалось недолго.

Едва я уже сам, дважды осмотрев весы снизу доверху, решился приблизиться, как на одной из чаш, выпрыгнув из кустистого тумана, возникла маленькая чадящая фигура. Это была девушка в жесткой юбке-пачке и сдавливавшем и без того скромную грудь корсете. Одетые в легкие пуанты тонкие ножки стояли на носках, нагие руки вытянуты кверху, чуть соприкасаясь кончиками пальцев. Голова с объемными, спадающими ниже плеч волосами повернута, являя моему взору профиль с тонкими чертами и подведенными чуть заметными стрелками глазами. Лицо сверкало от мелких блесток.

Мизансцена оказалась секундной. Только разбушевавшийся вокруг девушки дым присмирел, очерчивая более-менее четкие черты стройной фигуры, как танцовщица дернула головой. Подчеркнутые легким макияжем глаза впились в меня и сейчас казалось, что они принадлежат не хрупкой девице, а вышедшему на охоту, подъятому демоном голода орлу. Руки медленно, тягуче опустились к груди, наложенные друг на друга ладони являли крылья птиц. Они плавно забили по воздуху, принявшись сходить все ниже и ниже, и вынуждая девушку приседать в изящном плие. Дойдя до точки, когда ноги согнулись прямым углом, танцовщица вдруг выпрыгнула, вскидывая руки и вытягиваясь в тончайшую струнку. Глаза на казавшемся алебастровой маской лице отрешенно потупили взор.

Опустившись обратно на чашу, девушка, разметая веером собственные волосы, закружилась на одной ноге, вторую вытянув ровно в сторону. Чуть присела, вновь заиграв пляшущими в пространстве ладонями, и скакнула на второй сосуд. Отсюда, за поднимающимися стенками чаши, мне не было видно, что там возлегало, был то меч, книга или росток.

Совершив очередную танцевальную партию, девушка легко воспарила и опустилась на следующую чашу, затем вновь на первую, на вторую. Ее пляска, поначалу казавшаяся нежной, мягкой, притягательной, с каждой новой секундой становилась все быстрее и ожесточеннее. Легкий чарующий балет сменился яростной, страстной оперой, где вместо громких и стучащих под самыми сводами слов производились столь же кричащие по своей натуре движения. Ломалась вся присущая изначальному танцу грация, пластика, эстетичность. Вместо нее на арену выходили пыл и трепет, перераставшие в гнев. Словно воды тихо журчащего, стекающего с горной вершины ручья вмиг обратились буйным, выжигающим все на своем пути пламенем. И в один момент, не выдержав этой свирепой пляски, цепи, удерживавшие чаши затрещали, задрожали, зазвенели, а сами сосуды заходили ходуном.

Но девушка не останавливалась. Темп ее танца все нарастал и нарастал, что я уже даже не мог толком понять, где ныне было простое, охватившее пространство марево, а где — сотканная из него же балерина. Однако вдруг, неожиданно, она остановилась на первой, самой близкой ко мне чаше, непоколебимо застыв в арабеске. Создалось впечатление, что складывавший танцовщицу дым в мгновение ока закаменел, настолько резко и внезапно она прервала свой танец, замерев на одном лишь носочке. При этом весы не унимали дрожи. Казалось, от этой нежданно возникшей паузы они заволновались только сильнее.