Гарри Тертлдав - Император Крисп

Фостий задумался над сказанным, и процесс этот четко отразился на его лице. Крисп отдал сыну должное; до похищения он, скорее всего, попросту отмахнулся бы от любых слов отца. Наконец, прикусив губу, Фостий кивнул. Крисп, весьма довольный, кивнул в ответ. Наконец-то ему удалось убедить в чем-то своего упрямого сына.

– Давай пошевеливайся! – крикнул солдат тоном человека, который уже раз двадцать кричал одно и то же и знает, что до конца дня ему придется повторить это столько же раз.

Женщина в выцветшем сером платье и с белой шалью на голове бросила на всадника полный ненависти взгляд. Согнувшись под тяжестью переброшенного на спину узла, она побрела прочь от крытой соломой хижины, в которой жила со дня своей свадьбы, и прочь от деревни, где прожили поколения ее предков.

– Благой бог проклянет тебя и пошлет навечно в лед! – прошипела она.

– Если бы мне платили золотой всякий раз, когда меня проклинают, то я за последние две недели стал бы достаточно богат, чтобы купить всю эту провинцию, – отозвался имперский солдат.

– И достаточно бессердечен, чтобы управлять ею! – вскипела крестьянка;

К ее явному ужасу, солдата этот упрек лишь развеселил. Не имея другого выхода – солдат и его товарищи противопоставили крестьянам сабли, натянутые луки и несгибаемую решимость, – женщина побрела дальше. Следом шли трое детей и ее муж, тащивший на спине еще больший тюк и волочивший на веревке двух драных козлов.

На глазах Фостия семья влилась в поток невольных переселенцев, бредущих на восток. Скоро они исчезнут из виду, как исчезает в реке капля воды. Некоторое время он еще слышал блеянье козлов, но вскоре и оно затерялось среди бормотания, жалоб, мычания коров, скрипа телег, на которых ехали крестьяне побогаче, и бесконечного шарканья ног.

Кажется, это уже двенадцатая опустевшая на его глазах деревня. Фостий и сам толком не знал, зачем наблюдает эту душераздирающую картину снова и снова.

Лучший из пришедших к нему ответов сводился к тому, что он отчасти сам виноват в том, что происходит с этими людьми, и потому обязан понять их чувства до конца, каким бы болезненным ни оказался этот процесс.

Вечером того же дня, когда солнце зависло над недалекими горами Васпуракана, он приехал с другим отрядом в очередную деревню. Когда крестьян начали сгонять на рыночную площадь, какая-то женщина завопила:

– Вы не имеете права так с нами обращаться! Мы правоверные, клянусь благим богом. Вот что мы думаем про светлый путь! – Она плюнула в пыль.

– Это так? – с тревогой спросил Фостий командующего отрядом офицера.

– Ваше младшее величество, подождите, пока соберут всех, и сами увидите, ответил капитан.

Крестьян становилось все больше, и наконец рыночная площадь заполнилась.

Фостий нахмурился и сказал офицеру:

– Я не вижу ничего такого, что указывало бы на то, что они ортодоксы или фанасиоты.

– В таком случае вы не знаете, на что надо смотреть, – заметил капитан и махнул рукой на угрюмую толпу. – Кого здесь больше, ваше младшее величество, мужчин или женщин?

Фостий поначалу не обратил на это внимания, но теперь всмотрелся в толпу заново:

– По-моему, женщин больше.

– Согласен, ваше младшее величество, – кивнул капитан. – Отметьте также, как много среди мужчин седых стариков или юнцов, у которых борода только начала расти. А крепких мужчин почти нет. Как по-вашему, почему?

Фостий еще раз оглядел вопящую и потную толпу.

– Да, все верно. Но почему?

Офицер на мгновение воздел глаза к небу – наверное, чтобы не называть наследника престола тупицей.

– Ваше младшее величество, причина в том, что все взрослые мужчины были в армии Ливания, и мы их или убили, или взяли в плен. Так что можете, разумеется, поверить той бабе, будто она правоверная, но я в этом сомневаюсь.

Правоверные или еретики – а Фостий все же счел логику капитана шаткой, но жители и этой деревни, неся и ведя все, что могли, отправились в долгий путь к своим новым домам на дальнем конце империи. Некоторые из солдат разместились в покинутых домах. Фостий отправился вместе с остальными в главный лагерь.

Это место начинало все больше походить на временный городок, чем на лагерь армии на марше. Каждый день из него в разных направлениях выходили отряды солдат, заставляя отправляться на новое жительство крестьян, которые придерживались – или могли придерживаться – веры в светлый путь. Каждый день сюда, громыхая, приезжали фургоны с припасами для армии – правда, время от времени на фуражиров нападали банды уцелевших фанасиотов. Палатки стояли не как попало, но аккуратными рядами, напоминая городские улицы. Фостий без труда отыскал палатку, где он жил вместе с Оливрией.

Когда он вошел, Оливрия лежала поверх спального мешка. Глаза у нее были закрыты, но сразу открылись, едва он вошел, так что вряд ли она спала.

– Как ты сегодня? – вяло спросила она.

– Вымотался, – ответил Фостий. – Одно дело сказать, что нужно переселить крестьян; звучит просто и практично. Но видеть, что это влечет за собой… – Он покачал головой. – Быть правителем – это тяжелая и жестокая работа.

– Наверное, – безразлично отозвалась Оливрия.

– А как ты себя чувствуешь? – спросил Фостий. Узнав о судьбе отца, Оливрия рыдала всю ночь, а в последующие дни вела себя, как сейчас, – была очень спокойной и отстраненной от всего происходящего вокруг. Последний раз Фостий обнимал ее, когда она рыдала той ночью, но с тех пор прикасался к ней лишь случайно.

– Хорошо, – повторила она свой ежедневный ответ – вяло и равнодушно, как говорила все эти дни.

Фостию хотелось встряхнуть ее, заставить вспомнить о жизни, но боялся сделать это. Вместо этого он раскатал свою постель и сел. Под плащом звякнула кольчуга.

– Но как ты на самом деле себя чувствуешь?

– Хорошо, – повторила она с прежним безразличием, но в ее глазах все же зажглись искорки. – Скоро я приду в себя… честно. Просто… моя жизнь за последние несколько недель перевернулась вверх дном. Нет, не правильно. Она сперва перевернулась – я сама ее перевернула, – а затем перевернулась вновь, когда… когда…

Не в силах говорить, она вновь заплакала, как не плакала с того дня, когда Крисп, пощадив чувства Фостия, сам сообщил ей, как приказал поступить с Ливанием. Фостию подумалось, что это целительные слезы. Он раскрыл ей объятия, надеясь, что она прильнет к нему. Через несколько секунд так и вышло.

Когда слезы кончились, Оливрия вытерла глаза его плащом.

– Полегчало? – спросил Фостий, похлопывая ее по спине, как ребенка.

– Откуда мне знать? Я сделала выбор; придется жить с ним. Я люблю тебя, Фостий, честно, но когда я забралась вместе с тобой в рыбацкую лодку, то не смогла представить все последствия. Мой отец… – Она снова заплакала.