Лея Любомирская - Живые и прочие

Вторая неприятность, связанная с раскопками в Покровском районе, случилась за два года до той самой экспедиции, закрывать которую мы и остались вшестером. Но неприятность — это очень мягко сказано, потому что трагедию, произошедшую тогда в археологическом лагере, вспоминают до сих пор, хотя она уже и обросла легендами густо, как обрастает водорослями тело герпитона. В тот раз лагерные события очень тесно переплелись с событиями в Покровке, до которой через степь было семь километров по прямой. И не только переплелись, но и были спровоцированы покровскими событиями, о которых писали даже в республиканской газете. Это был из ряда вон выходящий случай, потому что советским школьникам и студентам (не говоря уж о преподавателях) было запрещено верить не только в Бога, но и, как выяснилось, в черта тоже. А мертвую ведьму, разгуливающую по степи, видели все, и против фактов не попрешь, и очень иногда выходит печально, когда то, чего не бывает, выскакивает перед тобой как тушканчик. Тогда можно просто спятить, и это самый легкий способ уйти от действительности, которая отказывается умещаться в голове. Легким способом воспользовались три человека: двое восьмиклассников и студентка-первокурсница. Их госпитализировали в Петропавловский дурдом, причем один из мальчиков провел там не только остаток летних каникул, но и половину учебного года. Эти трое стояли к мертвой ведьме ближе всех, но мы, остальные, тоже были рядом; труднее всего впоследствии было не сойти с ума именно от того, что нам никто не верит — даже журналист республиканской газеты.

Собственно, та история была такой же идиотской, как и случай с коровой. Просто в Покровке сгорел дом, и сгорел он потому, что его подожгли. В доме том жила старая казашка, которая при жизни напускала порчу на детей, лошадей и урожай зерновых. Когда старуха умерла (как водится за ведьмами, в страшных муках), дом какое-то время еще стоял, а потом кто-то заметил, что по ночам в его окнах отражается полная луна. И все бы ничего, но полная луна отражалась и тогда, когда нарождался новый месяц, и тогда, когда ущербный лунный диск переходил в зону оконной недосягаемости, и даже тогда, когда небо бывало затянуто тучами. И если при ведьминой жизни ее никто не смел тронуть из страха перед проклятьем — ведьма непременно успела бы проклясть своих убийц перед смертью, — то дом, несмотря на его оконную луну в любом состоянии ночи, не казался опасным. Он казался наглым. Дом сожгли, и с того дня ведьму стали замечать то в пыльных окрестностях элеватора, то по дороге к кладбищу, то возле въезда на механизаторский двор, то даже близ поссовета. В деревне стало очень весело: по вечерам никто не смел и носа показать на улицу. Покровские уже подумывали заказать молебен и даже подбивали на эту авантюру председателя, но тот держался. Хотя и из последних сил: буквально за несколько дней до начала археологического сезона жена председателя столкнулась с мертвой ведьмой нос к носу, когда выходила из коровника на собственном подворье.

«Молочка-то дай отпить, — вроде бы сказала покойница председателевой жене, — дааай».

«Говорит, а сама улыбается и на меня смотрит, а глаза у ней совсем мертвые, — рассказывала председательша, колотясь в нервной дрожи, — не помню, как подойник бросила, да бежать».

Понятно, что в лагере о блуждающей ведьме стало известно раньше, чем успела пожухнуть трава в кухонной зоне. И было ясно, что не пройдет и пары дней, как ведьма явится к нам. Она действительно не заставила себя ждать, явилась не запылилась. Представьте себе весь ужас очевидцев, когда при свете уходящего солнца, в обстановке вечернего сбора на ужин, среди галдежа, смеха и толкотни появляется жестырнак. Все уже собрались возле дощатых столов, наколоченных буквой «П», всем ужасно хочется поскорей сесть, но дежурные говорят «ждите», и носятся с тарелками, и мечут на стол сперва гору хлеба, а потом стаканы с компотом, и кто-то уже протягивает руку, чтоб утянуть корочку, но получает по руке половником и отступает хохоча, — и вот тут-то, прямо посреди толпы гогочущих старшеклассников и младших студентов, возникает некто, на которого даже внимания, похоже, обратили не сразу: все видели чью-то спину в старой задрипанной куртке, но и только. Как будто со всех сторон у этого некто была спина, а потом оно вроде бы обернулось — и те, кто продолжал видеть спину, увидели глаза тех, кто увидел лицо. А потом кто-то закричал страшно, как перед смертью, и все отпрянули, отпрыгнули, отскочили — от того, кто был в центре, друг от друга, прочь, прочь — и никого, кроме себя и друг друга, больше не видели, но это и было самым страшным, потому что невозможно было не видеть тех, кто только что видел того, кто тут был, а видели его все, в том числе и ты сам, а отпрыгивать от себя не имело никакого смысла, да и некуда: кругом — степь.

Скандал, конечно, был неимоверный; сезон в Покровском районе просто сорвался, потому что разбирательства не могли не затронуть профессора Кенжеева, который руководил раскопками близ Покровки. А поскольку Кенжеев за пятнадцать лет до этого завалил курган, полулегально копаясь в нем чуть ли не в одиночку, то над раскопом нависла нешуточная угроза долгосрочной консервации. К несчастью, Кенжеева пронесло и в этот раз; к несчастью, потому что не было среди юных и пожилых (как наш Дед) археологов ни одного, который бы мечтал поехать на лето в Покровку — вместо, например, рая, по которому течет Иман-Бурлук. Впрочем, следующий сезон прошел довольно спокойно, если не считать того, что слишком быстро портилась привозная вода в цистерне да дождь лил весь июль, но в прошлом сезоне в Покровке работала другая группа, так что мокнуть в закисших палатках пришлось не Дедовым подопечным. Дед был в прошлом году с нами на Ботае, где, впрочем, тоже не обошлось без нечисти, но та нечисть не шла ни в какое сравнение с этой.

А тут опять наша очередь в Покровку.

Дождей не было все лето вплоть до августа. Покровские жаловались на загубленную пшеницу и на лис, повадившихся таскать кур прямо средь бела дня. Несмотря на то что страсти по ведьме уже успели поугаснуть, в деревне были уверены: речь идет не о лисах, а об одной-единствеиной лисе, которая — тут деревенские переходили на шепот и делали страшные глаза, мол, догадайтесь сами, кто есть эта лиса на самом деле. Этаким местечковым эквивалентом вопроса: «Ты совсем того?» — в лагере стала фраза: «Лиса к тебе приходила?» — или, по другому поводу: «Подь к лисе». Но к августу про лис всем надоело, и как раз тут приехали мы — докапывать сезон, сворачивать манатки и консервировать раскоп. Нам без выражения рассказали сказку про покровскую лису и про то, как утомило всех ее ждать.