Проект «Джейн Остен» - Кэтлин Э. Флинн

Лишившись на мгновение дара речи, я закрыла за собой дверь, подошла к большому письменному столу из темного дерева и присела на него. Я все еще пыталась свыкнуться с тем, что наделала, и выволочка этому не способствовала.

— Ты что — историю изменить хочешь?

— Дело не в этом.

Он упер в меня взгляд голубых глаз — те сверкали от гнева, — шумно дышал, лицо его побагровело.

— И тот тип… Браун… Он возьмет наши деньги, пойдет в работный дом и купит себе другого ребенка! Ты думаешь, что сможешь спасти всех маленьких трубочистов в Лондоне?

— Это, по-твоему, весомый аргумент в споре о том, не стоит ли спасти хотя бы одного?

Он не ответил, только продолжал сверлить меня взглядом, но злость его, похоже, рассеялась. Вид у него был подавленный.

— И что мне было делать — отослать его прочь с тем ужасным человеком?

Лиам резко отвернулся, сел за стол, потер глаза и спрятал лицо в ладонях, поэтому следующие его слова прозвучали глухо:

— Что тебе стоило делать — так это не вмешиваться. Как известно нам обоим.

Главной опасностью путешествий по времени, помимо очевидных рисков, грозивших непосредственно путешественникам, был риск настолько изменить прошлое, что значительно изменилось бы и будущее, из которого вы прибыли, отчего запустилась бы некая версия «парадокса убитого дедушки»[5]. В институте мнения на этот счет разделились: в результате предыдущих миссий наблюдались некоторые изменения, но те были скорее рябью на воде, чем цунами. Однажды ночью исчезла статуя поэта Рандольфа Генри Падуба[6], много лет простоявшая в центре кольцевой дорожной развязки в Хампстеде, а вместе с ней и все свидетельства ее существования. Как-то зимним утром в западном Лондоне появилась короткая улица, состоявшая ныне из ветхих и пустовавших, но вполне целых георгианских домов рядовой застройки, которые в девятнадцатом веке сровняли с землей ради возведения универмага; тот был уничтожен во время «Блица»[7], а на его месте построили миниатюрный парк. Недоумевающей публике ее возникновение подали как некий концептуальный арт-проект. Впрочем, институту было известно не все: как эти изменения затрагивали не строения из камня и цемента, а неизвестные факты из частных людских жизней? Этот вопрос иногда занимал меня по ночам, когда мне долго не спалось.

— Год дышать креозотом, недоедать всю жизнь… — Том вряд ли доживет до старости, заведет потомство, оставит в этом мире хоть какой-то след, не говоря уже о том, чтобы исказить поле вероятностей и изменить историю, — вот что я имела в виду. Но оказалось, что спокойно произнести это я не могу: от несправедливости я просто вскипела. — И что же я изменила? Его жалкая короткая жизнь прямо-таки обязана быть наполнена страданием?

Лиам отнял руки от лица.

— Рейчел, — пробормотал он. Я ждала продолжения, но сказать ему, видимо, было нечего; он просто разглядывал мое лицо, будто искал в нем что-то.

— Ну чего? Ты же мог меня остановить. Ты ведь мужчина в доме; ты распоряжаешься деньгами, ты мог бы отменить мое распоряжение. Дженкс пришел бы в восторг. Так почему ты не помешал мне? Это и твоя вина.

Он молчал.

— Не притворяйся, что ты ни при чем.

— Рейчел, — повторил он, и на сей раз это прозвучало так, будто мое собственное имя было ласковым прозвищем, — у меня побежали мурашки.

Я вспомнила, что он актер, и на секунду вообразила, что сейчас последует монолог. Но наступила долгая тишина, на протяжении которой мы не смотрели друг на друга. Что-то только что произошло, но я не поняла, что именно.

— Пожалуй, нам пора написать Генри Остену, — сказал он.

— Да.

Он отпер ящик письменного стола и вынул оттуда лист бумаги, открыл другой ящик и достал перо, ножик, пузырек с чернилами и коробочку с угольным порошком, похожим по консистенции на песок и использовавшимся в качестве промокашки. Все это он разложил перед собой, взял ножик и принялся очинять перо.

— Когда мы тренировались их затачивать, я прямо-таки Шекспиром себя чувствовала, — сказала я, радуясь смене темы.

— Того и гляди сонет напишешь… Ох, я его испортил.

— Тише-тише, давай я попробую. Дай ножик.

Я подошла с пером к окну, где было светлее, сделала новый продольный надрез и вернула его Лиаму. Он открыл пузырек с чернилами, обмакнул в него перо и принялся писать. Я нагнулась и прочла вверх ногами:

Дом 33 по Хилл-стрит, 23 сентября

Уважаемый сэр,

Лиам замер; большая капля чернил шлепнулась на бумагу, и он с досадой застонал.

— Во время подготовки у меня такого не случалось.

Он подул на бумагу и, скрипнув пером, продолжил:

Я осмелился написать вам, не имея чести быть с вами знакомым, посему прикладываю рекомендательное письмо, а также письмо о том, коим образом семья моя связана с Хэмпсонами на острове Ямайка, откуда я родом, ибо прибыл я в Лондон, не имея здесь положительно ни одного знакомого.

Он остановился и перечитал написанное.

— После смерти моего отца…

Лиам насупился.

— Я помню. — И принялся писать дальше:

После смерти моего отца, который унаследовал обширную кофейную плантацию, отдал всю свою жизнь и все свое состояние и пожертвовал добрым именем ради человечного обращения с рабами и постепенного их освобождения, равно как и сеяния слова Божьего среди невежественных жителей того острова…

— Неужели он в такое поверит? — Меня охватили сомнения. — Это же абсурд. Кто добровольно освобождает рабов?

Лиам все писал и ответил не сразу.

— В огромную ложь поверить не сложнее, чем в незначительную. Все решает убедительность повествования.

— Я все равно не понимаю, почему нас сделали рабовладельцами. Это же люди, у которых руки по локоть в крови. Даже те, у кого больше нет рабов.

— Покуда у тебя есть деньги, всем плевать на твои руки.

Если у вас не будет возражений против моего визита[8]…

— Меня всегда бесило это предложение. Мы будто хотим напомнить ему о мистере Коллинзе. — Это была прямая цитата из письма, которое знаменует появление чванливого священника на страницах «Гордости и предубеждения».

— Возможно, его позабавит мое абсурдное письмо. — Лиам перечитывал написанное.

— Но серьезно. Ты уверен, что нам стоит так писать?

Лиам оторвался от письма и посмотрел на меня.

— Предлагаешь отойти от сценария