Елизавета Абаринова-Кожухова - Дверь в преисподнюю

— Что вы предлагаете? — напрямую спросил Грендель.

— Очень просто — мы не пойдем спать, а будем тут пировать всю ночь, — заявил Флориан. — Так что горницы для господ поэтов свободны. Хотя, конечно, если уважаемые поэты изъявят желание к нам присоединиться, то милости просим. Эй, хозяин, неси нам вина, гулять так уж гулять!

— Сей миг, господа! — обрадовался леший и поспешил в кладовку за вином.

— Может быть, покамест поэты нам что-нибудь почитают? — предложил один из рыцарей. Стихотворцы по-прежнему стояли в дверях и с опаской наблюдали за происходящим, еще не веря в свое спасение.

— Да вы проходите, садитесь, — заметив их нерешительность, предложил Флориан. — Места за столом хватит на всех.

Поэты один за другим несмело подошли к столу, но сесть не решались, хотя рыцари и подвинулись на деревянных скамейках.

— Да погодите вы, поэты ж еще не оправились после всего, — пришел на помощь Грендель. — Давайте лучше я!

— Просим, просим! — радостно загалдели рыцари.

— Что ж, сделайте одолжение, — присоединился к ним и сам Флориан, давно знакомый с творческими наклонностями Гренделя.

Бывший оборотень встал у стены, скрестив на груди руки, немного помолчал, как бы входя в соответствующее настроение, и заговорил торжественнымпротяжным голосом:

— Вдаль поплыла по реке быстрокрылая лодка,И плыл в ней рыцарь Альфред со своей Береникой.Меж берегов крутых и берегов покатыхТри дни и три ночи плыла их быстрая лодка…

«A, это ж продолжение той баллады, что он читал нам с Беовульфом на берегу ручья, — сообразил Василий. — В тот раз она помогла нам выйти на верный путь. Что-то будет теперь?..»

Грендель продолжал, все более упиваясь стихами:

— Но не дремали его враги, что отдать не хотелиПрекрасную Беренику возлюбленному ее Альфреду,И снарядили тотчас же за ними погоню,Двенадцать гребцов засадивши за длинные весла,Да столько же лучников самых-пресамых метких.И вот полетела стрела, молнии черной подобна,И насмерть сразила она прекрасную Беренику,И упала она на дно лодки, сказав напоследок Альфреду:«Милый, возлюбленный мой, прости меня, умираю,Но знай — одного лишь тебя в жизни своей недолгойЯ возлюбила, любовь же и смерти сильнее».И умерла. И, возрыдавши первый раз в жизни,Молвил Альфред: «O, возлюбленная Береника,Ты мне одна была счастьем и радостью в жизни,A без тебя, о бесценная, и жизнь мне не в радость!»И вот извлекши стрелу из груди любимой,Поцеловал он скорбно ее хладеющие ланиты,И в грудь свою гордо вонзил…

Голос чтеца прервался — слезы душили его. Рыцари давно уж горько рыдали, и даже водяной украдкой промокал скупую болотную слезу. Дубову же казалось, что он угодил на какое-то сборище безумцев. Нечто похожее Василий Николаевич испытал несколько лет назад, когда инспектор Лиственицын пригласил его к себе на день рождения. И в самый разгар застолья хозяин вспомнил, что пора включать телевизор и смотреть очередную серию «Просто Марии». Как раз в этой серии в Мехико пришла горестная весть о безвременной кончине одной из героинь фильма, юной Лауры. Сия весть как по эстафете передавалась персонажами сериала из дома в дом и всюду встречала потоки слез и причитаний. Дубова же изумило то, что куда больше слез и причитаний эти душераздирающие сцены вызвали у самого Лиственицына и его гостей — таких же, как и сам именинник, работников угрозыска, много раз глядевших смерти в лицо. Правда, когда выяснилось, что Лаура жива, и эта радостная весть стала по цепочке распространяться среди мексиканских донов и доний, то не меньше слез радости и облегчения пролилось из очей Лиственицына и его гостей. Василий был рад уже и тому, что день рождения инспектора не оказался окончательно омрачен безвременной смертью юной невинной девушки.

Когда Дубов вкратце поделился своими раздумиями с Покровским, тот подхватил его мысль с полуслова:

— Вы совершенно правы, Василий Николаич. Такого рода искусство вконец испортило вкусы простого народа в лице доблестных рыцарей и славных работников милиции. Но лучше уж «Просто Мария», стихи Евтушенко и помпезные фильмы Никиты Михалкова, чем книги господ Шитовых-Незнанских-Марининых и низкопробная кино-«мочиловка».

— Ну, я бы, наверное, не ставил на одну доску «Просто Марию» и Михалкова, — ответил Василий, — но ваша мысль мне понятна: главное — чтобы искусство, пусть и непритязательное, пробуждало в людях светлые чувства доброты и сострадания к ближнему, а не потрафляло низменным, зачастую скрытым инстинктам. A кстати, господин Иван-царевич, отчего бы вам не приобщить наших слушателей к чему-то более художественному?

— A почему бы и нет? — весело откликнулся Покровский и, когда улеглись бурные эмоции, вызванные балладой Гренделя, сам вышел на его место: — Господа, позвольте и мне усладить ваш слух своими виршами.

— Просим, просим! — загалдели рыцари. Поэт начал чтение:

— Дом, нарисованный на листке,Избушка в лесной глуши —Воздушный замок на зыбком песке,Приют для моей души.

A после сумерек стало темно,И звезды в небе зажглись.Мой светлый замок исчез давно,A душа унеслася ввысь…

Вдохновенный поддержкой публики, Иван Покровский хотел было прочесть что-то еще, но его отозвал в сторону Василий:

— Думаю, нам действительно пора. Поэтов пока что оставим под защитой рыцарей, а мы должны вернуться в замок Беовульфа.

— Что за спешка? — недовольно спросил Грендель. Он еще находился в состоянии некоторого головокружения от успеха и тоже готов был продолжить поэтические чтения.

— Да-да, побудем еще немного, — поддержал Иван. — Думаю, мы это заслужили.

— Нам нужно поторопить рыцарей, — напомнил боярин Василий. — Не забудьте, что в королевском замке ваша подруга княжна Марфа.

— Ах, ну конечно же! — вернулся на грешную землю Покровский. — Чего мы тут медлим!

Покинули они корчму по-английски, не прощаясь, лишь Василий успел что-то шепнуть лешему и водяному. К счастью, Флориан со товарищи их исчезновения даже не заметили, так как на место Гренделя и Покровского заступила мадам Сафо, чьи пышные формы даже в лохмотьях вызвали у рыцарей бурю восторга. Впрочем, равно как и ее гениальные стихи:

— Ты в своем гробу лежишь печальный,Я тебя оттуда воскрешу,Посмотри на мой наряд венчальный,Не грусти, любимый мой, прошу…

Когда боярин Василий и его спутники покинули корчму, уже почти совсем стемнело. Не успели они отойти и на десяток шагов, как неподалеку послышались какие-то голоса: