Прозрение - Ле Гуин Урсула Кребер

– Хорошо, – сказал Мив, послушно свернулся клубочком и закрыл глаза.

– Ах ты, ягненочек! – с нежностью сказала Мать Фалимер и посмотрела на меня. – Ага, а ты, значит, уже встал. Что ж, это хорошо. – Она действительно была очень похожа на свою тоненькую юную дочку Астано, только лицо у нее, как и ее тело, было более полным и гладким, а голос – куда более властным и звучным. И еще у Астано взгляд был застенчивый, а Фалимер-йо смотрела спокойно и внимательно. Я, разумеется, сразу смутился и потупился.

– Кто же тебя так избил, мальчик? – спросила она.

Не ответить старому Ремену – это одно. А не ответить Матери Дома – совсем другое.

Я ужасно долго медлил с ответом, но сказал то единственное, что пришло мне в голову:

– Я упал в колодец, госпожа.

– Да ладно! – сказала она с упреком, но весело, словно ей мой ответ, в общем, понравился. Но я больше не прибавил ни слова.

– Ты очень неуклюжий мальчик, Гэвир, – услышал я ее мелодичный голос. – Но очень мужественный. – Она осмотрела мои шишки и ссадины и повернулась к Ремену. – Мне кажется, с ним все в порядке. А как его рука? – Она взяла мою руку, осмотрела на уложенный в лубок большой палец и сказала: – Чтобы это как следует зажило, потребуется несколько недель. Ты ведь учишься в школе, да? Так вот: ни в коем случае ничего этой рукой пока не делай, и писать некоторое время тоже будет нельзя. Впрочем, Эверра сам найдет, чем тебя занять. Ну что ж, беги.

Я неуклюже поклонился ей, сказал старому Ремену «спасибо» и вышел. Потом бегом бросился на кухню, отыскал там Сэлло; мы радостно обнялись, и она принялась расспрашивать меня, как я себя чувствую, а я рассказал ей, что наша Мать, оказывается, помнит мое имя, знает, кто я такой и что я учусь в школе!

Я, правда, не стал упоминать, что Мать Фалимер назвала меня «мужественным мальчиком». Это было бы чересчур: о таких вещах никому не рассказывают!

Но, когда я попытался поесть, куски пищи почему-то не глотались, а застревали в горле; и в висках снова затикало, а сама голова словно вдруг распухла, так что Сэл пришлось отвести меня в спальню и уложить в постель. Весь остаток того дня и большую часть следующего я проспал. А когда проснулся, то почувствовал себя совершенно здоровым и страшно голодным. И вообще все было бы хорошо, если бы не мой вид, по поводу которого Сотур сказала, что я похож на убитого воина, которого бросили на поле боя воронам на съедение.

Меня не было в классе всего два дня, но приветствовали меня так, словно я отсутствовал несколько месяцев. Самое интересное, что мне и самому так показалось. Учитель осторожно взял мою искалеченную руку, положил ее на ладонь и погладил своими длинными пальцами.

– Когда это заживет, Гэвир, мы с тобой будем учиться писать красиво и аккуратно, – сказал он, – чтобы больше никаких каракулей в нашей общей тетради не было. Согласен? – Эверра улыбался, и почему-то слышать все это от него было мне чрезвычайно приятно. В этих словах чувствовались забота и любовь, выраженные столь же деликатно, как и ласковое прикосновение его пальцев.

Я чувствовал, что Хоуби не сводит с нас глаз, да и Торм тоже. Я резко повернулся к ним и поклонился Торму, но он отвернулся. А я сказал:

– Привет, Хоуби.

Вид у Хоуби был довольно тухлый. По-моему, он просто испугался, увидев мои бесчисленные шишки, ссадины и синяки, ставшие теперь лиловыми и зеленоватыми. Но он наверняка знал, что я так никому ничего и не сказал. И все это знали. Точно так же, как все отлично знали, кто именно на меня напал. Я уже говорил, что наша жизнь была полна умолчаний, но тайн в ней почти не было.

Впрочем, раз я никого не обвинял, то никому до случившегося и дела не было; в первую очередь нашим хозяевам.

Итак, Торм с сердитым видом от меня отвернулся, зато Явен и Астано смотрели ласково и дружелюбно, ну а Сотур и вовсе явно жалела, что ляпнула, не подумав, насчет моего сходства с трупом, брошенным на съедение воронам, ибо, едва оставшись со мной наедине, торжественно заявила:

– Ты, Гэвир, настоящий герой! – И мне показалось, что она вот-вот расплачется.

Тогда я еще не понимал, насколько серьезна вся эта история, куда серьезнее той незначительной, как мне казалось, роли, которую мне довелось в ней сыграть.

Сэлло, конечно, уже рассказала всем, что маленький Мив останется в больнице, пока более-менее не поправится, и я, зная, что о нем заботится сама Мать Аркаманта, постарался больше не думать ни о нем, ни о своих лихорадочных «воспоминаниях» о чьих-то похоронах.

Однако вечером в спальне, когда все собрались, Эннумер, молодая женщина, заботливо опекавшая Мив и Око, вдруг горько расплакалась, и все женщины и девочки собрались вокруг нее, в том числе и Сэлло. А потом Тиб прокрался ко мне и шепотом рассказал то, что ему удалось подслушать: у Мива из уха стала течь кровь, и женщины думают, что от того удара у него треснула голова. Тут-то я и вспомнил те зеленые ивы у реки, что привиделись мне, и внутри у меня все похолодело.

На следующий день у Мива несколько раз случались судороги. Мы слышали, что Мать Фалимер то и дело заходила к нему, а потом и вовсе осталась там и просидела рядом с Мивом весь вечер и всю ночь. Думая об этом, я вспоминал, как она стояла у моей постели, окутанная тем золотистым светом. Вечером, когда мы втроем забрались к нам на лежанку, я сказал Тибу и Сэлло:

– Наша Мать такая же добрая, как Энну.

Сэлло кивнула и обняла меня, а Тиб сказал:

– Это потому, что она знает, кто его ударил.

– Ну и что, если знает?

Но Тиб не ответил, а просто показал мне язык.

Я рассердился.

– Она же наша Мать! – сказал я. – Она всех нас любит, обо всех заботится. Она добрая. А ты о ней вообще ничего не знаешь!

Я-то чувствовал, что знаю ее очень хорошо, как только сердце может знать того, кого любит. Она тогда так ласково коснулась меня своей нежной рукой! И сказала, что я очень мужественный.

Тиб нахохлился, пожал плечами, но возражать мне не стал. Он вообще постоянно был не в настроении с тех пор, как Хоуби от него отвернулся. И хоть я по-прежнему считал его своим другом, ему дружба с Хоуби всегда была важнее моей. И теперь при виде моих синяков и шишек его терзал стыд, и он в моем присутствии чувствовал себя не в своей тарелке. Вообще-то не я, а Сэлло позвала его в наш закуток посидеть и поговорить, пока женщины свет не погасили.

– Хорошо, что Мать Фалимер разрешила Око все время быть с ним рядом, – сказала Сэлло. – Бедный Мив! Бедная Око! Она так за него боится!

– Эннумер тоже очень хочется его проведать и посидеть с ним, – заметил Тиб.

– Наша Мать – настоящая целительница! – возразил я. – Она вылечит Мива. А твоя Эннумер все равно ему ничем не поможет. Она только и умеет, что причитать да плакать. Вот как сейчас.

Эннумер и впрямь была особой весьма шумной и глуповатой, лишенной и половины того здравомыслия, каким обладала шестилетняя Око; если честно, она не слишком много внимания уделяла Око и Миву, но действительна очень их любила, любила как умела, особенно Мива, своего «куклёнка», как она его называла. И теперешнее ее горе тоже было неподдельным, хотя и слишком громким.

– Ох, мой маленький куклёнок! – завывала она. – Как же мне хочется повидать его! Обнять, прижать к своей груди!

Наша старшая, Йеммер, подошла к ней и обняла за плечи.

– Успокойся, – сказала она. – Фалимер-йо о нем позаботится.

И растрепанная заплаканная Эннумер вдруг, словно испугавшись, притихла.

Йеммер была старшей уже давным-давно и пользовалась среди женщин непререкаемым авторитетом. Она, конечно, обо всем происходящем в общей спальне рассказывала Матери Фалимер и другим членам Семьи, но никогда не пыталась искать в этом выгоду для себя или специально доносить на других слуг. Хотя могла бы. Но Мать Фалимер уже один раз дала всем понять, что терпеть не может сплетниц и ябед, продав одну такую доносчицу и назначив старшей Йеммер. Йеммер всегда вела честную игру. У нее, конечно, были свои любимцы – и больше всех она любила мою сестру Сэлло, – но она никогда никого особо не выделяла, не оказывала никому предпочтения и никому особо не докучала.