Григорий Симанович - Аполлоша

Ознакомительный фрагмент

Игнат вдруг перестал жевать и испытующе уставился на друга.

– Что ты имеешь в виду? Кроме тех пятидесяти штук на двоих, которые мы, блин, должны немедленно забрать с этой е… биржи, у меня, Гошенька, двадцать штук на пенсионной книжке и отчетливые перспективы нищей старости.

– Не узнаю! Ты же солдат. Как насчет боя до последнего патрона?

– Издеваешься? Все, капитуляция. Только вот если родину продать.-

Он опасным хмельным взором оглядел стены кухни. – Поставить все на кон, выиграть – и в дамки.

– Или просрать – и в бомжи!

– Ну вот, а ты меня каким-то сумасшедшим греком провоцируешь. Знаешь мой характер, подонок. Да пошел ты… Я вон лучше кое-что из книжек отцовских загоню, опять подработку себе возьму в кабаке на аккордеоне – а что, хорошо подкармливала…

– Ты меня не так понял, Игнат. Игры кончились, я тоже теперь гол как сокол, но мы не должны терять оптимизма.

– Согласен. Кроме него нам терять уже нечего, – бодро констатировал Игнат и потянулся за шахматами. Гоша стал покорно расставлять фигуры.

Через час Георгий Арнольдович Колесов поднялся к себе на третий этаж, оставив Игната в унынии склоненным над шахматной доской, где в очередной раз учинен был форменный разгром его белой рати. Оповестил, что завтра улетает.

Игнат досадливо хлопнул последние полрюмашки, нацеженные из, казалось бы, опорожненной бутылки, и пошел спать. Ночью проснулся в холодном поту, стал думать о разорившей его бирже, о Гошке, которого, положа руку на сердце, втянул в авантюру и подставил.

Он не признавался другу в безумных, утопических надеждах, воодушевлявших его на биржевые риски. Он с возмущением отверг Гошкину догадку, что, мол, до сих пор не оставляет идею нанять киллера и отомстить… Он и себе в этом не хотел признаваться. Но идея продолжала тлеть на дне души, как в недрах погашенного торфяника, и время слишком медленно и скупо заливало этот тайный, глубинный жар.

Он уснул с воинственным намерением вернуть свое и Гошино.

Утром, выпив кофейку, Игнат приставил к антресоли раскладную лестницу и, надышавшись пылью столетий, извлек из дальнего угла заветный сверток. Аполлон весил килограммов шесть-семь. Выглядел прилично, если не считать отдельных вкраплений вездесущей патины, особенно густо прихватившей темно-зеленым налетом верхнюю грань подставки, а также пальцы ног.

«Хорошо бы сперва почистить, с досадой подумал Игнат. Потом решил: (?) Черт с ним, и так сойдет. Даже лучше: древнее выглядит».

Он нашел в справочнике несколько телефонов антикварных салонов. В первом же, с соблазнительно подходящим названием «Наследие», ответили, что старую бронзу берут.

Тем временем Георгий Арнольдович Колесов понуро укладывал сумку, собираясь в дорогу в отвратном настроении. Командировка предстояла долгая. Небольшая телекомпания оплатила ему две недели изысканий в архивах на Кубани, желая сценарий документального фильма об Андрее Шкуро. Был такой белый партизан, лихой рубака, безжалостный и жестокий, крошивший в капусту и комиссаров, и простых крестьян, пока его начальник, генерал Врангель, не выгнал героя на все четыре стороны. В конечном счете он оказался в Париже в качестве циркового наездника, послужив, как считается, прообразом есаула Голована в булгаковском «Беге». Персоны Белого движения были востребованы в кино, как когда-то красные командиры.

В среду утром Гоша отправился в аэропорт. Игнату звонить не стал. Они уже, считай, попрощались накануне, пожав друг другу руки, что являлось достаточным формальным актом, знаменующим более или менее длительное расставание друзей. Обычно прощались просто – «привет» или «пока».

Они не были сентиментальны в своих отношениях.

Они редко звонили друг другу, если кто-то из них уезжал, даже надолго, – разве что по какому-то конкретному поводу, с бытовой просьбой.

Они держали паузу, чтобы потом наговориться вживую.

Они слишком давно существовали как близкие и родственные души, воспринимая возможность быть рядом, помочь, если надо, как само собой разумеющееся.

Вот почему Георгий Арнольдович Колесов не на шутку взволновался, получив сообщение от Даши: Игнат исчез.

Глава девятая. Очевидное – невероятное

А случилось так… Шестой день после отъезда Колесова выпал на вторник, день уборки помещения.

Дарья Акимовна Лукина, или просто Даша, как ее издавна называли в обоих домах, «явилась драять конюшню» – так она докладывала шутливо на военный манер, потрафляя юмористическим вкусам полковника в отставке. Лет пятнадцать кряду, раз в десять дней, в очередь с другими клиентами, Даша обихаживала Оболонских, живя сперва поблизости, в Малом Харитоньевском, а в последние годы, уже после гибели Олежки и Веры Матвеевны, – на добровольных выселках в Выхино. После смерти мужа, классного слесаря и вообще рукастого мужика, Даша сочла разумным продать однокомнатную в дорогущем старом центре, купить на окраине, а на разницу плюс заработок жить самой и сына тянуть, пока «утизм» этот проклятый не пройдет.

Сыну Костику шел двадцать шестой год, и болезнь его была врожденной. Называла ее Даша на свой манер– «утизмом». Сперва Игнат, Вера Матвеевна и даже Олег поправляли ее, мол, правильно «аутизм», но потом бросили – какая, в конце концов, разница. Как ей удобно, пусть так и называет.

Даша почти всегда таскала Костика с собой, боясь оставлять одного, хотя аутисты – в основном народ спокойный, молчаливый, покорный, погруженный в себя. А Костик так и вообще особый случай, легкий, нестрашный. Так до его четырнадцати примерно лет и приходила с ним на уборку. Костик тихо садился в уголочке, вещицу какую-нибудь в руках вертел. Потом кубик Рубика ему купили, и он чудесным образом собирал его за три-пять минут, перемешивал цвета на поверхностях и снова собирал. Потом, повзрослев и малость обучившись в специальной школе, что-нибудь читал, что на глаза попадалось или Олег подсовывал, или рассматривал картинки в журнале. Читал и запоминал почти фотографически, намертво, в чем не раз убеждалась мать, хвастаясь перед Игнатом и Гошей уникальными способностями сына. Олежка любил его, опекал, как мог, но, будучи постарше и поделовитее, времени ему уделял немного. К тому же Костик к музыке был совершенно равнодушен, что Олег даже с поправкой на «утизм» принять не мог.

Костик был не то чтобы уродлив, но… Курносый мясистый нос, неестественно широко поставленные, слегка навыкате глаза водянисто– синего цвета и скривленная, словно в застывшей ухмылке, линия тонких, почти всегда приоткрытых губ. Под верхней заметно проступали края десны с редко посаженными зубами. Природа не расщедрилась. Девушка-дурнушка и та не засмотреться.