Алло, милиция? - Анатолий Евгеньевич Матвиенко

скамейках зала ожидания самообразовался фудкорт, практически каждый второй что-то жевал. Дети и женщины запивали газировкой типа «Буратино», мужики без какого-либо смущения пивом, многие мешали пиво с водкой. Вокзальная милиция смотрела на происходящее сквозь пальцы. До горбачёвского полусухого закона и облав за распитие в скверике, да ещё километровых очередей за водкой — примерно четыре года…

Сейчас у Егора просто урчало в животе. Прежний владелец уступил ему свой организм некормленым.

— Сань! Жрать охота.

— А то. Как завтрак клюнули, ни крошки во рту.

— По пирожку? — предложила Варя, когда они спустились на первый этаж.

— Я — пас, — открестился экономный. — В вагон зайдём, поедим халявное. Зуб даю.

— Попрошайка! — фыркнула их спутница, Егор промолчал, не понимая, о чём речь.

Наконец, подали состав. Марьсергевна, женщина опытная в организации всякого движа, резервировала билеты грамотно. Студентов с ней — восемнадцать, они заняли собой три отсека, четыре койки по одну сторону от прохода и две боковушки напротив. Егору она благоволила, выделив нижнюю и не сбоку, главное — подальше от туалета. Тот взгромоздил две авоськи с «Жигулёвским» на стол, это такие сетчатые мешки для продуктов, запихнул сумку вниз (что, интересно, в ней находится?) и улёгся. Мюллер присела рядом, приятно прижавшись попой к его бедру.

Была она чуть полновата, хоть и приятна лицом. Когда сняла шапку, стало заметно, что собранные в хвост волосы немного жирные, хорошо бы их вымыть. Конечно, ей стоило бы пользоваться ещё чем-то из косметики кроме помады. Тёплая, но ни разу не женственная кофта грубой вязки и плотная длинная юбка завершили портрет. Или пейзаж, если смотреть с вагонной койки, так как собой женщина закрыла Егору весь горизонт.

Лишь только поезд тронулся, и проводница собрала билеты, сюда началось всеобщее студенческое паломничество, а Егор сделал ценное открытие: под столом предусмотрена специально обученная дырочка с выступом. О неё очень удобно открывать бутылку с пивом. Но и просто уперев в алюминиевый обод стола, а затем, ударив сверху ладонью, тоже нормально, алюминий нёс на себе зарубки от тысяч откупоренных бутылок.

Остро запахло кисловатым пивом. Оно норовило вылезти наружу пузырчатой пеной и сбежать вниз по бутылке, переползая через край горлышка. Торопливые студенческие губы не дали пропасть ни капле.

Егор тоже взял бутылку. Отхлебнул…

Бррррр… Какая гадость!

Конечно, он не наивный чукотский юноша и не ожидал обнаружить равное «Будвайзеру», «Пльзенскому» или хотя бы «Балтике». Но… бли-и-ин!

Светлое, мутное, нефильтрованное. Примитивный грубый вкус.

Поскольку со всех сторон доносилось счастливое бульканье, выделяться не стоило. Понимая, что смаковать эту дрянь не сумеет, Егор вылил в себя пивную бурду одним залпом.

— Ещё? — участливо спросила Мюллер.

— Пожрать бы, — повторил он мечту часовой давности, не утратившую актуальность. Скорее — наоборот.

— Сань! Ты обещал пройтись по вагону, — напомнила Варя. — Нарисуешь, и я тебе половинку своего пива оставлю.

Девочка тоже понимала, что «Жигулёвское» образца 1981 года находится далеко от предела мечтаний.

— Замётано. Полбутылки, — он наклонился и выглянул в проход. — Обожди только минут двадцать. Пусть разговеются. Всегда берут раза в два больше, чем могут слопать.

— Всё не хватай, — предупредила Марьсергевна. — Готовили до выезда в Москву. Протухнуть могло.

— Не учите учёного! Выбирать не буду, притащу как можно больше. А вы уж, девочки, обнюхайте и скажете, что испортилось, а что нет. Овчарки вы мои!

Это он зря.

— Овчарка — значит сука. Марьсергевна, он нас сучками обозвал, — немедленно истолковала Варя.

— Сань! Не перегибай, а? Мюллера я тебе ещё прощу. Но суку… Только если справишься с заданием.

Понимая, что ляпнул невпопад, Санёк немедленно двинулся по проходу, исчезнув из моего поля зрения. Слышен был лишь его голос, жалобно выпрашивающий поесть бедным студентам. Потом начался моноспектакль. Первая сцена игралась в духе «сами мы не местные», не хватало только аккордеона. Вторым актом шёл отрывок из «Двенадцати стульев», монолог Кисы Воробьянинова: «же не манж па сис жур, гебен мир зи бите…»

Университетские давились от смеха и вслушивались в шорох фольги, в которую оборачивали варёных кур, а сейчас разворачивали, чтобы оторвать лапку или крылышко для студенческого пропитания. В общем, принёс он много. Егор тоже премировал его половиной бутылки пиваса, Саня даже слегка окосел.

— Журналисты, они такие, — сообщила Мюллер, споро очищая пару яиц, сваренных вкрутую — себе и Егору. Олухи сплошь. Язык без костей. Выпить и закусить не дураки. А Санька далеко пойдёт. У него отец в «Советской Белоруссии» редактором. Сначала, конечно, отработает по распределению в районке, какая-нибудь «Солигорская Заря». Потом папаша перетянет его в Минск. Если не к себе, то в «Звязду», «Вечерний Минск» или в «Минскую Правду». Через какое-то время — собкор «Правды» или «Известий» в БССР. Не пропадёт! Зря ему Варька глазки строит, подкалывает шуточками.

Марьсергевна куснула яйцо и хлебнула пива. Егор ел и слушал. Для приличия вставил:

— Почему — зря?

— На потрахушки его даже я разведу. Хоть мне тридцать скоро. А Варьке замуж надо. Но кто же позволит? Редакция «Советской Беларуси» в номенклатуре горкома партии. Главный редактор — это вообще персона ЦК КПБ. Каста, знаешь ли. Там играют свадьбы среди своих. Если какая-то недоросль приведёт в дом невесту из Хойников или Шклова, шансов, что её примут, мало. Скорее всего, погонят обоих. А сын вернётся один. Есть, правда, способ. Забеременеть. Начальственному папашке крутиться приходится, чтоб избежать скандала. Иначе вызов в горком на ковёр, почему завалил морально-воспитательную работу среди единственного сына и так далее.

Ей тридцати нет?! Он дал бы ей 35-40. Быстро же старели бабы в СССР!

— А вы сами?

— Думаешь, после литра пива разоткровенничаюсь? Фиг тебе!

Через пять секунд, наклонившись и шёпотом:

— Ну и что тут скрывать! Потому и засиделась в комитете комсомола. Мужичка присматриваю. А то поехала бы после своего истфака обратно в Могилёвскую область, колхоз имени пятидесятилетия без урожая — учительницей средней школы, там одни только пьющие комбайнёры. Нет уж. Да и доценты иногда становятся вдовыми, — она глотнула остатки из бутылки и затянула, не попадая в мотив: — Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодой…

Её перекричало вагонное радио, жизнерадостно сообщившее:

И вновь продолжается бой!И сердцу тревожно в грудиИ Ленин такой молодойИ юный Октябрь впереди![1]

Варя выкрутила регулятор громкости на ноль, то же самое сделали в соседних отсеках, заставив Кобзона умолкнуть.

А вскоре приглушили свет.