Виктор Гончаров - Долина смерти (Искатели детрюита)

Два голых человека привязаны к двум разным деревьям. Ни того, ни другого англичанин не знал. Люди, как будто, интеллигентные, если судить по лицам; во всяком случае, заслуживающие помощи.

— Что такое, господа? — спросил англичанин, выныривая из густых зарослей. Револьвер, разумеется, находился в его руке, а не в кармане.

Ответил человек с птичьим горбатым носом:

— Отвяжите нас скорее… Бандиты могут вернуться…

— Но кто вы такие?..

— Ах, да не все ли равно?.. Смотрите, как нас искусала мошкара…

Англичанин бросил равнодушный взгляд на обнаженные тела — на них не было живого места.

— Кто эти бандиты? — спросил он.

— Отвяжите, бога ради. Не видите разве, как мы страдаем?.. Это наши политические противники…

— К какой партии они принадлежат?..

— Большевики! Анафемские большевики!.. — промычал человек с разбитым подбородком.

— А, — сказал англичанин. — Тогда я вас отвяжу…

Вынув нож, он несколькими верными взмахами порезал путы, прикреплявшие Сидорина и Аполлона к деревьям.

— Больше я вам не нужен? — с изысканной вежливостью откланялся он и, не дожидаясь ответа, исчез в кустах.

— Проклятый англичанишка… — прошипел ему вслед Сидорин. — Что ему здесь нужно?..

Схватив одежду, бандиты, не одеваясь, прыснули в кусты по стопам своего освободителя.

Через полчаса к водопаду вернулся Безменов с Митькой, ерзавшим по седлу тяжелым кулем. Рабфаковец мрачно глянул на опустевшие деревья, свирепо плюнул, но ничего не сказал. Тем более не мог сказать чего-либо его ошеломленный друг.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Привольно жилось дьякону в «обетованной пустыни», куда в конце концов, в конце всех мытарств, его приволокли израненные ноги. Здесь отдохнул он и душой, и телом, для души имея святость уединения, для тела обилие пищи. Елеем благодати наполнялось его сердце — по закону бо-жию, седалище души, — а в подкожной отощавшей клетчатке, по физиологии Ляндуа, откладывался пухлый жирок. Святел, святел дьякон не по дням, а по часам.

«Пустынь» была расположена на высоком скалистом утесе. В верхушке утеса ветер, дожди и солнце выдолбили две пещерки. Одну отшельник определил под молитвы и ночные бдения, друтую — под провиантский склад.

Вокруг утеса хвойные леса усеченным конусом сходили вниз; вечными сторожами стояли кряжистые сосны и стройные пихты — плечо к плечу, голова к голове. Лишь с одной стороны утеса — с восточной — зиял прорыв среди них, — там, где в клубах тумана чернела мрачной глубиной жуткая долина — без единого деревца, кустика и травинки. Но жуткая долина отшельнику, поселившемуся над ней в двух пещерках, кроме святого удовольствия, ничего не доставляла, внося в стройное однообразие лесных великанов прелесть диссонанса и настраивая видом своим бренные мысли человека на душеспасительный лад.

По вечерам, когда знойное светило, за долгий дневной путь отяжелев, в изнеможении опускалось на изломанный горными кряжами горизонт, в долине воцарялся мрак, ползли туманы, извергаемые болотистой почвой, и в туманах, во мраке чудились дьякону искаженные мукой души грешников, осужденных страшным проклятием.

А утром, когда солнце, приняв где-то под землей прохладную ванну, умытое и веселое, поднималось с востока, туманы воспаряли кверху, клубились в серебристых отливах, безмолвно радостным утесом катились к утесу, к подножию пещерок, к ногам отшельника и разливались бесконечным морем, покрывая леса, окрестные пики, все, все серебряной пеной и пушистыми барашками. Вечерами долина напоминала дьякону о неминуемой каре, по утрам — о неизбежном прощении…

Общее же впечатление от жуткой долины, от исполина утеса, от хмурой рати лесных великанов, от обилия вкусной дичи, от уютных пещерок, — от всей обетованной пустыни, торчком подпиравшей небо, — общее впечатление было таково, что не спасется здесь разве только набитый дурак…

— Ну-ка, Василий, ну-ка! — поощрял себя дьякон, подмигивая в голубую высь. — Ну-ка, друже, возьми старого за сердце… Сядь одесную, ну, хоть Илии- пророка…

Изредка лишь омрачалось его настроение — ввиду гнусной прожорливости «ковриков», увязавшихся вслед за ним вплоть до «обетованной пустыни» и поселившихся здесь, по-видимому, навсегда. Дьякон принужден был два раза на день стрелять для них кабанов, зайцев, фазанов, ворон, уток и голубей и все же никогда не мог заткнуть им голосистых глоток, с утра и до утра тянувших одну бесконечную ноту из мотива заупокойных рыданий.

— Экие стервецы, ну-ка… — говорил он сокрушенно, прислушиваясь к назойливой музыке. — Ведь вот нажил себе нахлебничков… Полные паразиты: жрут и воют, воют и жрут, только и дела. И хоть бы-те поправились. Представьте: ничего подобного…

Они будили его с зарей, плотным полукрутом обступая пещерку и выпуская хором и по очереди дикие гнусавые звуки… Дьякон просыпался, выходил, хозяйским оком окидывал лысые шкурки и костлявые тела и вздыхал, вздыхал:

— Не удастся мне никогда дать им приличного вида… Стреляю, стреляю словно-те в бездонную бочку и… никаких следов…

В конце концов, питание прожорливых нахлебников стало для него своего рода спортом, и если вначале оно причиняло ему неприятности, отрывая от молитв и покаяний, а главным образом от святого ничегонеделания, то с течением времени, когда в его голову клином засела мысль о неизбежности спасения, к делу насыщения ненасытных ковриков он стал относиться, как к испытанию, данному ему свыше — из соображений премудрого порядка.

— Спасусь, спасусь… — повторял он в последние дни особенно убежденно, замечая, что если его неблагодарные питомцы и не подают надежд на пополнение, то все же теперь значительно меньше надрываются по утрам.

И вот, когда его убежденность перешла в уверенность, а уверенность в лихорадочное ожидание неизбежного, — неизбежное пришло… Впрочем, совсем иного сорта, чем то, которого он ожидал.

За добрый присест скушав в один прекрасный полдень жареного на вертеле фазана и покрыв его сверху килограммом душистой горной земляники, дьякон, по обыкновению, исстари заведенному — от времени святого лодыря Полувия, — расположился «на часок» под тенью сооруженного им навеса перед пещеркой для бдений. Его неугомонные мучители в этот жаркий полдень почему-то угомонились, скрываясь, очевидно, от палящего солнца в тенистом хвойном лесу. Препятствий к послеобеденному отдыху, таким образом, не существовало, и дьякон умело воспользовался отсутствием их.

Нельзя сказать, чтобы он заснул — для этого не хватало достаточной прохлады, но он и не бодрствовал; грезы в виде «прекрасного сада на востоке» реяли перед его внутренним оком. То были соблазнительные грезы, навеянные святостью его жизни и постоянными ночными и денными бдениями за кружкой виноградного вина собственной выделки.