Магритт - Павел Александрович Шушканов

если бы он хотел, он бы сохранил ей и память, и личность. Кстати, кто это сделал? И, главное, как? Я никогда не встречался с подобной технологией.

– Но она стала активнее реагировать, – заметил я.

Хольц отмахнулся:

– Вижу ожог у нее на шее. Кратковременный разряд создал помехи в работе устройства, но оно восстановится.

– Скажите хоть вы – его можно удалить?

Хольц задумчиво пожал плечами:

– Теоретически – да. Но не в таких условиях и не обычным врачом. Тут очень тонкая хирургия. Признаться – это почти фантастика. Настоящий электронный паразит! Вы не ответили мне, кто это сделал.

– Мы не знаем. И очень хотели бы узнать.

– А для этого вам нужен мой пациент Конев. Я помню. И все еще говорю вам – не сегодня.

Алина помогла Лани подняться, скользнула по мне сердитым взглядом и открыла дверь.

– Мы больше не нужны, доктор, я надеюсь?

Хольц помахал кончиками пальцев, молчаливо прощаясь. Когда дверь закрылась, он достал из шкафа новую бутылку с водой.

– Не желаете? Как хотите. – Он наполнил стакан и задумчиво вздохнул. – Я разочаровал ее. И вас, пожалуй, тоже. Но я ничем не могу помочь вам. Абсолютно ничем. Кроме как дать информацию и отвести к пациенту, когда он будет готов. Если он будет готов.

Хольц говорил загадками, и, скорее всего, в его голове все звучало логично и имело смысл. Но я давно перестал воспринимать его бормотание как что-то заслуживающее внимания. Я смотрел в окно. В парке качались голые ветви. Солнца не было видно, но становилось все темнее. Оно опускалось за горизонт где-то там, за пеленой облаков. А по стеклу неспешно ползла тонкая трещина. Она устремлялась из уголка рамы вниз, я бы сказал – на юго-восток, будь это карта. Сначала едва заметная, она становилась все толще и темнее. Иногда останавливалась, а затем короткими рывками продолжала свой путь. Словно кто-то невидимый вел острым ногтем по стеклу и оставлял в нем глубокую борозду. Это зрелище завораживало и одновременно вгоняло в ступор – словно смотришь на нечто дикое, невозможное.

Хольц тоже смотрел на тонкую трещину в стекле, остановившуюся на середине пути, и невозмутимо пил воду мелкими глотками.

– Знаете, – вдруг произнес он, – пожалуй, я все же могу вам помочь. Пойдемте со мной.

– Куда? – Я не мог оторвать взгляд от трещины в стекле.

– Пойдемте, – он накинул куртку, – вы сами все увидите.

Во второй лечебный корпус вел длинный узкий коридор, покоящийся над аллеей. Тут было холодно и сыро. За окнами виднелось озеро, черное в вечернем сумраке. Перед нами зажигались и гасли позади нас лампы с белым мертвым светом. Хольц молчал. Только открывал передо мной стеклянные двери, прикладывая пропуск. Охранник в конце коридора хмуро уставился на меня, но Хольц расписался в журнале за двоих.

– Теперь нужно подождать. Двери в стационар открываются через десять минут после регистрации персонала. Безопасность. – Он виновато пожал плечами.

– Вы кого-то боитесь? – спросил я.

– Все кого-то боятся.

Мы стояли в холле перед отсчитывающей минуты дверью. Холл был огромным, как и в другом корпусе, но уже без мрамора и лестницы. Его заливал неприятный красноватый свет ламп под потолком. Над нами висела картина в старомодной деревянной рамке, прямо над дверью между двух камер наблюдения. Тусклые лампы не давали бликов, и в их свете виднелась мраморная голова статуи с закрытыми глазами. То была девушка с печальным каменным лицом, или просто мне так казалось. Перед ней полный стакан и спелое яблоко, а позади стена, буро-серая, словно промокшая штукатурка старой больничной палаты, не вызывающая ничего кроме отвращения от самой мысли прикоснуться к ней. Словно затертые холодной водой пятна крови на стене, от которых остались только впитавшиеся следы. Другая, алая и свежая, кровь застыла на виске белой статуи.

Хольц перехватил мой взгляд.

– Рене Магритт, – сказал он тихо. – Забытый бельгийский художник. Из-за специфики работы мне не сильно нравятся его картины. Они вызывают тревогу и неприятное ощущение присутствия чего-то страшного совсем рядом. Но вот эту я люблю. Видели ее раньше?

Я покачал головой.

– «Память» – так она называется. Как и прочие работы сюрреалистов, она неочевидна. И этим завораживает. Что видите вы?

– Голова статуи и кровь. Кто-то ударил человека этим обломком?

Хольц улыбнулся и взглянул на картину так, словно увидел ее впервые.

– Любопытно. Вы видите прямые посылки в очень сложных вещах. Или делаете вид, что для вас все предельно просто. Я склоняюсь к последнему. Но нет, эта вещь куда глубже банального убийства. Это сложность выбора. Вы ощущаете это? Заложенную в картине метафору.

– Я вижу только… Постойте! Яблоко и вода.

– Верно. Сложный выбор, который ранит. И как раз рана удалась Магритту лучше всего. Самый яркий элемент на картине – кровоточащий мрамор. Но вы же понимаете, что не о выборе поесть или попить идет речь. Это просто наглядная метафора. На их месте могло быть что угодно.

– На их месте могла быть нормальная, радующая глаз картина, – заметил я.

– Верно. Но в ней не было бы такой открытой к ощущению пронзительности.

Полотно надо мной действительно излучало тревогу, хоть было не из тех, которые внушают страх. Скорее ощущение безысходности.

– Кажется, я понимаю, о чем вы. Но по мне проблема выбора – довольно банальная вещь.

– Тогда вы не увидели самой сути. Любой выбор на этой картине, как бы сильно он ни ранил, ничтожен. Статуя не может взять ни стакан, ни яблоко.

Замок в стеклянной двери тихо щелкнул. Хольц открыл ее, пропуская меня вперед:

– Прошу вас. Только не разговаривайте громко. Пациент в конце коридора в палате справа от вас. Не удивляйтесь его состоянию – он периодически впадает в кататонический ступор. По этой причине я и откладывал ваш разговор с ним, а не из-за каких-то моих личных амбиций. Такое состояние продлится еще примерно сутки, исходя из моих наблюдений, а потом он станет вполне обычным и расположенным к общению человеком. Ну, за исключением того факта, что он считает себя зрячим.

– Вы не пойдете со мной?

Хольц постучал рукой по дверному косяку:

– Дверь открывается только снаружи. Кто-то должен будет вас выпустить.

Приглушенного света в коридоре едва хватало, чтобы разглядеть контуры дверей, таких же белых, как и стены. В дверях темнели экраны, но большая часть из них были отключены или показывали искристые помехи. В трубах вентиляции под потолком выл ветер, а за тонкими дверями было неуютно тихо.

Я подошел к двери, приблизил лицо к экрану, словно пациент мог меня увидеть. Внутри царил полумрак – только свет уличных фонарей освещал помещение с двумя пустыми кроватями. Человек в серой пижаме сидел на широком