Тайная сторона Игры - Василий Павлович Щепетнёв

облачился в обмундирование, уже не столь чистое, повертел в руке наган — без патронов.

— Хоть один-то дайте, — попросил он.

— Один-то зачем?

— Ну, вы, я вижу, по культурному. Чтобы, значит, застрелился я, как не оправдавший доверия.

— А вы — не оправдавший?

— Получается, нет, раз я живой, а эшелон хлеба пропал.

— Вот вы мне и расскажите, как это получилось. Спокойно, без нервов, чтобы понятно было.

— Как же я могу рассказать понятно, когда сам ничего не понимаю?

— А с самого начала.

И Чухно обстоятельно рассказал, как по сусекам наскребли зерно, тридцать два вагона, закрыли и опломбировали, на пять шагов кто подойдёт — стрелять без предупреждения. Восемь человек положили.

Сами ели, что добывали сверх тех вагонов. В вагонах — неприкосновенно. В дороге пришлось в бой вступать трижды, пути восстанавливать, то, другое. Подъехали к Москве, обрадовались, ну, думаем, и задание выполнили, и живы. На станции Камир-Товарная встречает наш спецотряд, во главе — товарищ Ешкин. Принимает состав, пломбы вскрывает, опять пломбирует, все честь по чести, составляет бумагу приёма-передачи, говорит — всё, товарищи, ступайте отдыхать, а технический состав повезет эшелон на Ревхлебсклад, после чего тоже пойдёт отдохнуть. За премпайком прийти завтра по месту работы.

А вечером схватили, и давай пытать — где эшелон, где эшелон. Я их, натурально, к товарищу Ешкину посылаю, а товарищ Ешкин знать ничего не знает, товарищ Ешкин в Питере порядок наводит третьи сутки, и тому все питерские чекисты свидетели. Я бумагу даю, где всё написано, и подпись Ешкинская, а это — газетный листок оказывается. Натурально, меня обвиняют во всех грехах. Спрашивают отряд, а что отряд? Они люди маленькие, товарища Ешкина в личность не знают, говорят — сдали эшелон другому отряду по приказу нашего командира товарища Чухно.

Машинистов начали искать — нет машинистов. Не вернулись. Вот меня и сюда. Я что, я понимаю. Я бы и сам не поверил, кабы мне такое рассказали.

— Не поверили… Ладно. Ешкин прибывает в Москву утром, тогда и поговорим.

— С самим товарищем Ешкиным? — изумился дежурный.

— А он что, немой? — встречно удивился Арехин. — Ведь нет? Пока, во всяком случае?

— Н-нет, — согласился дежурный.

— Так, а остальной народ где?

— Какой — остальной?

— Пропало три эшелона, верно?

— Ве-верно.

— У каждого был свой начальник?

— Свой.

— Одного я вижу, где остальные?

— Одного без расчету пытали. Не я, товарищ Гусиков. Во время пытки и скончался. А другого в камере удавили. Одиночных камер нет, мы его, Седова, он вторым был, к банкирам посадили. Банкиры — народ культурный, думали. А пришли за ним — удавленный.

— Ремнем? Шнурком?

— Наш лекпом говорит — язык проглотил. Невероятной силы воли был Седов, вот и проглотил.

— А банкиры?

— Что банкиры?

— Вы ж сказали, что они удавили вашего товарища Седова.

— То мы так поначалу думали, пока лекпом не пришел, не посмотрел.

— И?

— Нет, все банкиры целы, вы не подумайте. Маленько побили, но целы, целы.

— А остальные — из команды, сопровождавшей эшелоны?

— Охраны то есть? Тут дело такое… — замялся дежурный. — Троих под горячую руку шлепнули. Да не здесь. Они, стервецы, как-то умудрились зерно протащить. Не из опломбированных вагонов, а сверх того. Ну, это мы потом разобрались. Пошли с арестами, а те испугались, видно, отстреливаться стали, одного нашего положили. Ну, мы и в ответ… Остальные попрятались. Пятеро, впрочем, здесь сидят. Тех, что c Чухно прибыли. У них — ни зернышка.

— Ну, давайте их сюда.

— Вместе?

— По одному, — вздохнул Арехин.

Рассказывали все пятеро примерно одинаково, хоть и спрашивали их поодиночке. Что толку — до этого они провели несколько часов в одной камере, могли бы и сговориться. Только если сговорились — то плохо сговорились. О главном разнобой получался. Никто товарища Ешкина прежде не знал, до портретов именных товарищ Ешкин ещё не дорос, и описывали его по-разному. То повыше, то пониже, то вовсе невеличка мужичок. И глаза — то коричневые, то серые, то даже зеленые. И, главное, ни в чем никто уверен не был, прибавлял к каждому слову «как бы». Как бы невысокий, даже маленький как бы, и глаза как бы зеленые, но и на серые как бы похожи. Об остальных, что были с Ешкиным, говорили и вообще с трудом, будто видели их с глубокого перепоя, хотя — ни-ни, за это дело товарищ Чухно собственноручно руку прострелить грозился, а у товарища Чухно слово — сталь острая.

Арехин спрашивал снова и снова, просил вернуть первого, позвать третьего, потом опять первого свидетеля. Да, свидетеля. Так не сговариваются. У преступников, даже у неопытных, всё было бы складнее.

Под конец он подозвал дежурного.

— В общем, эти люди могут ещё пригодиться.

— В смысле — в расход их не пускать?

— По делу о пропавших эшелонах — ни в коем случае.

— Может, их вообще отпустить?

— Это вам решать. Но пока считайте их важными свидетелями. Ценными. И обращайтесь соответственно.

— Ну, как тут мы можем обращаться, мы ж не пансион для благородных.

— Как можете, так и обращайтесь.

— Покурить разве дать… Ну, и покормить… Только с едой у нас плохо, — вздохнул дежурный. — Самим едва хватает.

— А вы их с довольствия сняли? Как собратьев-чекистов?

— Нет, не успели.

— В чем же вопрос?

Вопрос, конечно, был — паек посаженных делился между теми, кто сажал, но делать нечего. Новых насажают.

— Да, а теперь банкиров.

— Всех?

— А их много?

— Двенадцать человек.

— Списки есть?

— Есть, конечно, — обиделся чекист. — У нас с документами строго, если банкиры.

— Ну, если строго, тогда ведите в камеру.

— Какую камеру?

— К банкирам.

Банкирская камера оказалась не больше любой другой. Вот только людей в ней было меньше. Не то, чтобы совсем немного, но все-таки двенадцать — не тридцать.

Трое их них пристроились на лежанках — видно, крепко побитые, а остальные вели себя совсем не по банкирски, а как обыкновенные люди, волею судьбы впервые попавшие в тюрьму.

Ничего, это с непривычки.

При виде дежурного, Арехина и Орехина они замерли, образуя немую сцену, только длилась вся сцена секунды три, не больше. Затем каждый напустил на себя вид независимый, добродетельный