Смех бессмертных - Денис Викторович Лукьянов

ряд с самыми гадкими мерзавцами; не с благородными злодеями, нет, и даже не с потерявшими точку опоры предателями. Он – Дориан Грей, лишенный даже намека на красоту; он – Ноздрев в былой постановке Гоголь-центра; он – диснеевский Гастон без мускулов. Я обещал ввести вас в курс дела, а обещания принято сдерживать – очень, очень постараюсь быть кратким. Близка развязка, и скоро на сцену этого огромного извращенного театра «Глобус» вновь выходить мне; пока, пользуясь минутой в гримерной, повторяя реплики и нанося белоснежную пудру, я спешу, спешу, спешу и несколько скомканно рассказываю вам о Тарасе Сундукове.

Он вел в нашем университете нейрополитику – предмет, который не понимали ни студенты, ни преподаватели, ни, видимо, руководство; даже сейчас, когда я набираю текст, это слово подчеркнуто красным; чего не знает могучий Word – не знает никто, ха! По словам студентов – это я подсмотрел в разных пабликах, наполненных приколами, хотя смысла не было, особо говорливые рассказывали мне это по много раз, когда мы случайно встречались в курилке около парковки, – во время каждой его лекции воздух наполнялся ощутимым запахом нафталина, а сам он, вечно в сером – пиджаки, брюки, даже футболки, – напоминал крысиного короля, разбазарившего царство и сводящего концы с концами; с обиды на весь несправедливый мир душил интеллект, не давал сознанию рвануть в полет, приземлял мысли и тарантулом пускал в них свой отвратительный, мутной рекой забвения текущий яд. Он с упоением рассказывал о пытках – от Средних веков до современности, – хотя сам вздрагивал от случайного чиха, вечно теребил что-то в руках, жаловался на фантомные болезни и, казалось, шарахался от собственных отражений. Он говорил о структуре мозга и о теориях монизма – не поймите не так, у меня нет вопросов к его профессионализму, – а потом резко перескакивал на хтонических богов, повелителей ночи и хаоса; пытался низвести весь космологический бестиарий древности до рационального основания, потому что никогда ни во что сверхъявственное не верил. Но это не беда, таких людей среди семи – или сколько там уже? – миллиардов сотни, тысячи, может даже эти самые миллиарды.

Вещи, которые не укладывались в его картину мира, для него не существовали. И если хоть что-нибудь, выходящее за рамки понимания Тараса Сундукова, происходило, он старался всеми силами избавить реальность от этого. Потому что такая реальность просто-напросто… неправильна.

Раз я не верю, этого не должно быть.

Беда в том, что картина мира Тараса напоминала… театр. Не огромный, с помпезными декорациями и крутящейся сценой, а камерный, замкнутый, зацикленный на составленном еще в доисторические времена репертуаре, со сценой на чердаке за дверью, что отпирает золотой ключик, с одними и теми же старыми картонными декорациями, используемыми для разных спектаклей. Магическим образом картонная стена невнятного цвета становилась и замком, и квартирой, и даже садом – истинные метаморфозы! И играли в этом театре актеры, одинаковые для всего, от драмы до абсурдной комедии – будто выучили единственный базовый текст и попугаями повторяли его во всех ролях, уместных и неуместных; лишь выражение лиц слегка менялось. В моменты откровений – такое случалось с ним после особо насыщенных заседаний кафедры, когда все вокруг понимали, что, как говорят, «дно скоро будет пробито», – Сундуков рассказывал, как в детстве ему сказали: уверуй, вот только во что или в кого конкретно, объяснить забыли. Потому и осталось верить в окружающий мир, ведь понятия «хорошо» и «плохо», «добро» и «зло», «свято» и «демонически» для детского сознания эфемерны и незаметны, как капли утренней росы. Зато горячо – всегда горячо, холодно – холодно, кисло – кисло, а твердо – твердо. В те минуты Сундуков напоминал мне сумасшедшего пророка нового времени, оракула небоскребов, хранителя коммерческой тайны: он словно бы отключался от реальности и продолжал рассказывать, как зачитывался книгами о великих путешественниках, первыми ступивших на неведомые земли; маленький Тарас восхищался не тем, как эти самоотверженные лихачи расширяли горизонты, заставляли забыть о трех слонах и огромной черепахе, отправлялись за тридевять морей в поисках нового, ведь то была их Большая Мечта – открыть волшебное; и пусть там, на странных берегах, поджидали циклопы, псоглавцы, кракены, сирены и морские змеи… Нет-нет, все это отходило для Тараса на второй план. Он восхищался иным – тем, с каким рвением эти люди меняли реальность под себя, как подгибали каркас неизведанного мира под привычные им устои: словом, огнем, мечом или порохом. Кортес – следовал вывод, – его герой. Кортес, сурово вырезавший опухоль реальности, истекавшую кровью монструозных богов. И Тарас ненавидел Грециона.

Пользовался случаем, чтобы уколоть его, поиздеваться; радовался проигрышам и огорчался победам. Все стало только хуже после истории с Олей Мещерской – как причудливо все закрутилось! – тем более, когда через месяцы после бури черного снега ее случайно нашли мертвой, сказали – самоубийство; как я боялся, что это сотворил он, этот слизняк, но ему не хватило бы духа, ведь он – не профессор-Наполеон, дитя мрачного Петербурга, разрывающий студентов на части. Знаете, после всего случившегося с картиной и моим бедным Греционом он отделался просто штрафом, и я до сих пор не понимаю, по каким грязным углам собрал необходимую сумму, – и через какое-то время выпустил мемуары, которые впору внести в списки запрещенного чтения на веки вечные: книжечка в серой обложке вышла ограниченным тиражом, и один экземпляр попал к нам в университет, лежал на кафедре, как некий артефакт – не каждому удавалось прочитать больше двадцати страниц. Но я прочитал все. Изучил этот ошметок воспаленного рассудка, вычленил, подобно меркантильному газетчику, все, что касалось Грециона, и теперь рассказываю на этих страницах. Этот слизняк часто описывал свою любовь – нет, какое неправильное слово, но так он и заявлял! – к Оле, как «липкий карамельный латте», и добавлял, что еще найдет тех, кто будет ему благодарен; он описывал ее прелестные ноги и милое личико, а потом начинал страницы мерзких фантазий, от которых меня тошнило, поэтому мемуары эти я читал всегда на голодный желудок… И он поносил Грециона: его работы, его теории, даже его жизнь и… и признавался, что пустил его по нужному следу, что просчитал шаги наперед, принял решение и с самого начала был готов к последствиям. Вскормленный в неволе орел молодой, мда… Он буквально кричал со страниц, что мой бедный Грецион отнял у него все, и в конце концов стал опасен – ведь знал страшную правду, способную опорочить его репутацию навсегда; теперь-то ему терять нечего – и он сам рассказывает обо всем