Барон Семитьер: Мясорубка - Эл Полефф

еженедельника “Suare”, чтобы записать для читателей журнала рассказ о вашей удивительной жизни, — затараторил Барон, буквально на глазах перевоплощаясь в прожженного газетчика.

Наперсник графа наклонился и что-то прошептал. Хозяин дома кивнул и неожиданно высоким голосом спросил:

— О, это прекрасно! Как поживает ваш редактор, месье Левин?

Барон удивленно поднял левую бровь:

— Вы ошиблись. Месье Левин пишет для “Вечерки”. Нашего старика зовут фон Эрвас. Но все равно очень приятно, что такие важные персоны живо интересуются прессой!

Граф расслабился и даже попытался улыбнуться:

— Простите, месье…

— Лючиани, господин де Бриен.

— Действительно. Сейчас у нас есть масса недоброжелателей и завистников, желающих проникнуть в наши тайны, а потому я был вынужден пойти на эту маленькую проверку. Итак, спрашивайте. Что интересует вашего редактора?

Семитьер, важничая, вытащил из сюртука блокнот и карандаш, с серьезным видом полистал его. Поднял взгляд на своего визави:

— В высшем свете ходят слухи о том, что вы — алхимик. Это правда?

— Чистейшая. Я основал орден “Новая заря” и мы практически вплотную приблизились к созданию философского камня.

— Как же, наслышан. Кажется, своим знаком вы избрали символ древнеримского архитектора Витрувия? Правда, во вскрытом виде и с разложенными по краям органами. Вполне сочетается с вашим домом — прямо картинная галерея для любителей мрака. Подскажите, где вы учились резать плоть? Или этот талант просто пришел с возрастом? Только не говорите, что убивать вы начали из-за дурных отношений со своим папенькой!

Граф вскочил на ноги, сжав кулаки. Барон поднял руку вверх, приложив вторую к уху, будто прислушиваясь. В коридоре раздался глухой звук удара, чей-то сдавленный хрип. Дверь распахнулась, на пороге стоял Пьер Лютен. За его спиной виднелись ноги лежащего на ковровой дорожке дворецкого. Прелати отшвырнул в сторону кубок и бросился к стене, на которой висела солидная коллекция холодного оружия. Подручный Барона молниеносно поднес к губам деревянную трубку длиной в ладонь и резко в нее дунул. В шее чернокнижника алым цветком расцвели перья дротика. Он охнул и тяжело осел на пол. Гведе щелкнул хитрым замком на трости и извлек из нее длинное тонкое лезвие, направив его в грудь графа:

— Присядьте, де Бриен. Впрочем, мое чутье могильщика подсказывает мне, что сидеть вам осталось недолго.

Лютен подошел к Барону и зашептал ему на ухо. Барон хмурился и изредка кивал. Когда слуга закончил отчет, Семитьер благодарно кивнул:

— Спасибо, дружище. Будьте так добры, найдите телефонный аппарат и расскажите все то же самое Раффлзу.

После этого он развернулся на каблуках и вперил колючий взор в лицо несостоявшегося алхимика:

— Продолжим. Так когда вы начали кромсать трупы и для чего это вам? Небось, скажете, что сие велел проделывать сам Сатана?

Де Бриен стиснул подлокотник так, что побелели костяшки пальцев, но голос его оставался ровным:

— Что вы несете, Лючиани? Или как там вас зовут в действительности? Я ученый, а не мясник с рынка и у меня нет нужды что-то “кромсать”. Если вы обвиняете нас в чем-то, то делайте это прямо, а не морочьте мне голову.

— Можно и не морочить. Только сперва сообщите мне, где вы находились в ночь на понедельник, когда была обнаружена зверски убитой некая Даница Новакович? Судя по тому, что я видел, ей весьма искусно вскрыли грудную клетку и наполнили ее ливером. Выглядело как работа мастера — вроде вас. Кстати, зовут меня Барон. Барон Гведе Семитьер. И я не могу сказать, что рад знакомству.

Спокойно, но с легким раздражением в голосе, граф ответил:

— Я не покидаю свой дом по ночам. И уж тем более, не шляюсь по трущобам за какими-то, судя по фамилии, сербками. Это ваши фантазии, а не мои. Гляжу, у вас значок могильщика. Лучше бы вы занимались своим делом. Теперь же я точно вызову вас на дуэль и проткну, как перепелку.

В голосе Семитьера прорезался металл:

— Фантазии? Возможно. Но вот что любопытно — свидетель видел рядом с трупом фигуру человека, одетого как дворянин. А ваша одежда внизу… Ах, да, забыл сказать. Мой слуга обнаружил подземный ритуальный зал, о котором вы, конечно же, ничего не знали. Понимаете, тайны, они как хорошее вино. Их всегда стоит в первую очередь искать в погребе. Так вот, ваша одежда, найденная в подземелье, испачкана кровью. Или это вы варили алхимические зелья и случайно порезались?

Де Бриен нервно сжал руками подлокотник кресла:

— Что вы несете? Какая кровь? Да, моя рабочая одежда изрядно запятнана. Но если вы отдадите ее в любую завалящую лабораторию, там быстро определят, что пятна от вина или кармина! Мои занятия это наука. А у вас ничего нет, кроме домыслов и незаконного проникновения в чужой дом.

— Наука, говорите? Забавно, что она у вас пахнет эфиром и смертью. Скажите-ка, месье де Бриен, как вы объясните стеклянные сосуды в вашем подвале? Один из них, к слову, еще теплый — будто кто-то недавно вынул из него… например, печень. Или это тоже часть вашего «философского камня»?

— Вы. глязный ублюдок! Вы шарили в моем доме без дозволения! Это не доказательство. Сосуды — для химических опытов, а не для ваших грязных выдумок. У вас нет права здесь копаться!

Барон подошел вплотную к графу и наклонился к его лицу:

— Право? Даже у мертвых детей прав больше, чем у вас. Тех самых, чьи обугленные кости можно найти в очаге, в вашей лаборатории.

— Какие еще дети? Мы бросали в огонь остатки ужина. Все это не больше, чем выдумки черни, боящейся всего, чего не в состоянии понять своим скудным умом. Мои труды — исключительно направлены на прогресс!

Барон рассмеялся:

— Вы побледнели, граф. Знаете, если бы Сатана, о котором вам так упорно рассказывал ваш, к сожалению, ныне покойный друг Людовик Бланше, действительно существовал, то он презрительно отвернулся бы от вас. Ваша душа не стоит и трех экю. Особенно после того, как вы хладнокровно убили минимум девять младенцев. Глупая привычка нотариуса — скрупулезно вести заметки. На этом прокалываются слишком многие. Вы же не будете утверждать, что записи внизу — черновик для бульварного романа ужасов? Даже если и сделаете такую попытку, поверьте, Прелати непременно подтвердит, что все записи сделаны его рукой. Или вы скажете, ваша “наука” немыслима без плача истязаемых детей?

Лаваль де Бриен на какое-то время замолчал, тупо глядя на Семитьера, раскуривающего сигару. Наконец, разлепил ссохшиеся губы:

— Да. Были и такие опыты. — Тон его до краев наполнился презрением. — И я до сих пор считаю, что десяток никчемных жизней — малая цена, которую