Путешествие на ночь глядя - Ринат Рифович Валиуллин

Он стал хуже писать.

– Вам надоело печатать случайно найденные стихи поэта?

– Я нашла другого, он неплохо пишет под раннего Нежинского. Хорошо стилизует, и главное, он молодой и симпатичный.

Элла пытается прикрыть Нежинского

– Знаешь, почему я до сих пор с тобой?

– Нет, не знаю.

– Ты один знаешь, чего я хочу.

– Я только знаю, что женщины любят ушами.

– Ушами? Не смеши, стихи, как и любые слова, меня меньше всего возбуждают.

– Я знаю, я привез тебе сережки.

– Какая прелесть. Это же Тиффани. Боже мой, где ты их нашел?

– Нет, это они меня нашли. Я придумал им название для новой коллекции сережек.

– Какие?

– Девушки любят ушами.

– Фраза старая как мир, но в ювелирке засветилась новыми гранями.

– Да, и еще четыре строчки для рекламы.

Тебя не раздеть словами,

но нежностью в перепонку

бриллиантовыми лучами

опять барабаню звонко.

– Что скажешь?

– Ты продешевил, – рассмеялась Элла, примеряя сережки.

– Серьезно?

– Да. Смотри, как красиво. Боже мой. Никогда не думала, что мои уши могут быть такими сексуальными.

Бриллиантовое эхо ослепляло лучами всякий раз, когда на камень попадал свет. Элла вся светилась от счастья.

– Я жду продолжения. Я знаю, что это не все.

Продли

перегретый вечер,

где ночь обещала быть,

зачем нам ее увечить,

когда суждено любить.

Калечь

мое честолюбие,

бессовестности

холодок,

раз губы

на то, чтоб пригубить,

и сочность,

чтоб выпить сок.

Ворвись под рубашку

руками,

я мягче не слышал рук.

У тела так много

граней,

мы грань переступим

ту.

– Обязательно дорогой, только не сейчас. Мне через час надо быть в Ленсовете. Надо встретиться кое с кем.

– Ну вот.

– Не обижайся, для тебя это тоже важно. Ты написал записку, которую я тебя просила?

– Предсмертную? – усмехнулся Веня.

– Да.

– Да.

– Покажи.

– Ни за что.

– Ну вот, – теперь уже сделала вид, что расстроилась, Элла.

Он помог ей надеть пальто и застегнул его на все пуговицы:

– Чтобы в сердце твое не надуло другой случайной любви.

Элла сразу вспомнила маму. Когда ей было холодно или страшно, что в целом одно и то же, она вспоминала мать. Сильную, но теплую. В эти минуты она накидывала на себя мать, и эта одежда уберегала ее от любой непогоды.

Мать любила говорить: мы в ответственности за собственное счастье. Если хочешь сделать что-нибудь полезное, делай только то, что хочешь. Не нужна ему твоя польза, приносить пользу обществу – все равно что приносить цветы на могилу. Цветы завянут, а общество не оценит, оно, как каменная плита, похоронит любую благодетель. В памяти общества всегда останется не тот, кто приносит пользу, а тот, кто делает что хочет.

– А с кем ты встречаешься? – вдруг заинтересовался Веня.

– Тебе лучше не знать.

– Знать?

– Еще какая.

– А зачем же столько помады?

– Как знать, – продолжала вертеть словами Элла, которая выглядела сногсшибательно.

– Ты хочешь кого-то охмурить. Я знаю.

– Не ревнуй, это в наших с тобой интересах.

– Хочешь, я пойду с тобой, – робко заявил Нежинский.

– Нет, Веня, стихи там точно не нужны.

– А что там нужно?

– Музы. Всем нужны музы, – чмокнула она его в щечку так, чтобы не тронуть помаду. Нежинский так и остался стоять на пороге с задумчивой улыбкой и помадой на щеке.

– Почем сегодня тряпки любви? – спросил себя тихо Нежинский.

– Вы о губах? – услышала его Элла.

– Если они свежие, я бы взял парочку.

– Вам для поцелуев или так, стереть пыль с лица?

– Понимаете, мне не с кем поговорить, чтобы разговаривать.

– Хорошо. Последний раз спрашиваю, ты мне покажешь записку свою?

– Не-ет.

– Ладно. Я вернусь – и поговорим, – исчезла Элла за дверью.

* * *

Элла вернулась вечером. Пьяная, возбужденная, развратная.

– Я выучил тебя наизусть, как школьник поэму, сейчас прочту тебе вслух. Каждую страницу твоего тела.

– Тогда читай с выражением.

– А я разве без выражения? Разве ты не чувствуешь?

– Я вижу, что ты ревнуешь.

– Почему?

– Ходишь взад-вперед, места себе не находишь. Полный сосуд ревности, вылей ее из себя, Веня, затуши пожар. Не знаешь, где затычка? Я знаю, иди сюда. Я знаю, как тебе выпустить пар.

– Нет, только дуэль, – зло рассмеялся бледный Нежинский, но повиновался и подошел к Элле.

– Это мальчишеское кровопускание, как в XIX веке. Никому не станет легче, если ты убьешь Якова.

– Я про дуэль с самим собой.

– Перестань.

– Как я могу перестать?

– Я сейчас разденусь, а ты меня выпьешь. Ты заполнишься мной. Мы поменяем в тебе воду, – уложила она Веню рядом с собой на постель.

– Я тебя выпью, а ты меня потом съешь, как самка богомола.

– Принимай меня такую, как есть.

– А какая ты есть?

– Замужняя.

– Неужели ты сможешь съесть двоих?

– Я еще и не на такое способна.

– Опять строишь планы?

– Зачем мне строить планы, когда у меня есть ты.

Она любила строить его, но всякий раз, когда заканчивались материалы, она начинала истерить, как нервный прораб.

– Ты мне так и не показал свою записку.

– И не покажу. Узнаешь после моей утраты.

– Как грустно. А ты интриган.

– Чтобы ты не потеряла интереса ко мне.

Признание Эллы

– Я вам соврала.

– В каком месте? – посмотрел на нее с улыбкой Зоран.

– Я не любила его стихи. Я их просто ненавидела.

– Я так и думал.

– Нет, вы думали, я что меркантильная сука, которая дурила бедного поэта. Это с одной стороны, но с другой – я же терпела его стихи столько лет. А вы не представляете, что такое жить с поэтом. Это стихи, которые тебе читают с утра до вечера, а еще хуже, когда ты хочешь простой прозы жизни. Самое ужасное было, когда он будил меня среди ночи и говорил, вот послушай, что у меня родилось. Родилось у него. Понимаете, что значило это слово?

– Нет.

– Это значило, что я должна буду это стихотворение нянчить и кормить, а потом бежать с ним по свету, чтобы напечатали. И жизнь в нервном ожидании, пока он не родит новое. А я просто хотела побыть в тишине, выспаться.

– А что же вам муж, Яков? Он ведь любил его стихи.

– Да, но только из моих рук. Он готов был усыновить всех этих детей.

– То есть это он заставлял вас любить стихи Нежинского?

– Я бы