Поймать хамелеона (СИ) - Юлия Цыпленкова

даже когда ссорятся. И они похожи друг на друга. С первого взгляда не видно, но они забылись, пока бранились, и их родство сразу бросилось в глаза.

— О ком ты? — потер подбородок напарник.

— О Светлиных, — ответил Олег и наконец прошел из прихожей дальше в квартиру. — Вечером я иду с ними в театр.

Стёпа присвистнул и поспешил за ним.

— Как тебе удалось? Еще чуть больше часа назад ты о них знал не больше моего.

— Просто надо уметь оказаться в нужном месте в нужное время, — подмигнул Олег и усмехнулся.

Глава 11

— Как же жаль, что мы не взяли моего гарнитура с голубыми аметистами, который ты подарил мне на прошлые именины.

Глашенька повернулась боком перед зеркалом, после другим, снова передом и вздохнула.

— Разве же это наряд для выхода в свет?

— Когда я предлагал тебе взять платья для выхода, ты мне сказала, что тебе всё это без надобности, — ответил Михаил.

Он сидел на подоконнике, скрестив руки, и смотрел на сестру, толком не понимая, что чувствует в этот момент. Дневная злость уже улеглась. Впрочем, была она вызвана испугом, когда он не нашел сестры там, где она должна была находиться. Даже, кажется, нагрубил Федору Гавриловичу. Да и за ту сцену, что они с Глашей устроили в парке, было невозможно стыдно. Это было ужасно. Да они же чуть не подрались, будто малые дети!

Да, размолвки случались между братом и сестрой и раньше. Особенно в детстве, когда Миша в отсутствие отца почитал себя обязанным держать сестрицу в узде. Возможно, был порой чересчур усерден, потому что Глашенька начинала вот точно также защищаться и вредничать. Правда, в детстве они в таком случае и вправду могли немного подраться, пока не объявлялась бабушка, и тогда внуков дергали за уши для острастки, и чтобы не роняли дворянской чести.

В юности брат с сестрой уже не дрались, но поспорить могли, и тогда вредничали оба. А когда они остались одни, отношения как-то совсем переменились. Михаил даже не мог вспомнить, когда они ругались так, чтобы повысили голос друг на друга. А чтоб так, как днем при свидетелях, такого и вовсе не было.

Но Воронецкий и вправду переволновался. Когда узнал, что сестры уже нет у Ковальчука, почувствовал, как щеки обожгло огнем. Одна, в совершенно незнакомом городе, еще и не в себе! К тому же юна и хороша собой, чем не добыча для какого-нибудь проходимца?

А потом он увидел ее в парке с Котовым, сидела и мило беседовала, вовсе не думая ни о волнениях брата, ни о том, кто вообще этот господин, который подсел к ней с нелепым разговором о доме. А этот Олег Иванович Мише не нравился. Зачем он им навязался? Зачем задавал вопросы? Что хотел выведать?

— Тебе не приходило в голову, что Ковальчук рассказал ему о тебе? — спросил Михаил, когда они с сестрой вернулись в номер.

— Я сразу подумала об этом, — ответила девушка. — Но он был искренен, когда спрашивал мое имя. Нет, Мишенька, он о нас не знает.

— Я в этом не уверен, — отчеканил Воронецкий. — И я требую, чтобы ты более с ним не общалась.

— Но как же такое возможно, братец, если мы встречаемся с ним сегодня вечером? — удивилась Глаша.

— Вот при мне и разговаривай, — ответил Миша. — Но чтобы более никаких встреч наедине.

— Мишенька, парк был полон людей, разве же ты не заметил? Впрочем, зрители тебе нисколько не помешали опозорить нас скандалом, — девушка фыркнула и отвернулась. Она тоже негодовала.

— Будто ты вела себя иначе, — заносчиво ответил Воронецкий. — Еще и в этот проклятый сюртук вцепилась, будто с тебя снимали последнюю одежду. Что это вообще такое⁈ Какая благородная девица будет вести себя так, да еще на людях!

Она обернулась и ответила не менее заносчиво:

— А вам не приходило в голову, Михаил Алексеевич, что я тоже была сердита на вас? И это я хочу вопросить вас, драгоценный вы мой, отчего я не нашла вас там, где вы должны были меня дожидаться? Зачем вы оставили меня в одиночестве? И знаешь ли, Миша, — она сменила тон с надменного на едкий, — сидеть в парке на лавочке и стоять у фонаря — вовсе не одно и то же. Я посчитала для себя невозможным остаться там и ждать, когда ты объявишься.

— Так вернулась бы к доктору!

— Я пошла туда, где мы не могли ни разойтись, ни потеряться — к гостинице, — парировала Глаша. — А что до Федора Гавриловича, то я изрядно успела с ним наговориться. Насколько ты помнишь, идея отвести меня к доктору для душевнобольных, была твоей. А мне общение с ним не приносит никакого удовольствия, но я делаю это потому, что ты считаешь меня сумасшедшей! — голос ее зазвенел, и Глаша отвернулась.

До Михаила донесся отчетливый всхлип. Он растерялся, однако тут же обрадовался, потому что собиралась плакать его сестрица впервые после того, что произошло с ней в лесу. Воронецкий даже успел подумать, что визиты к психотерапевту все-таки начали приносить свои плоды, когда сестрица опять обернулась, и он увидел, что глаза ее сухи.

— Где ты так долго был? — ровно спросила его Глаша, будто и не было этой вспышки минуту назад.

— Я прогулялся, — с толикой вызова ответил ей брат. — Приметил кондитерскую и даже намеревался отвести тебя туда после того, как ты выйдешь от доктора. Однако теперь я не имею желания тебя баловать.

— Не дитя, переживу, — ответила сестра и на том разговор сошел на нет.

Разговорились они снова ближе к вечеру, когда начались сборы в театр, до этого времени обменивались лишь короткими репликами. Михаил брал с собой фрак, о посещении театра они говорили. Впрочем, предполагал это развлечение сам Воронецкий, Глаша только пожала плечами. Ей в тот момент хотелось быстрей уехать, всё остальное, похоже, значения не имело. И это уже он сам велел Прасковье подготовить и что-нибудь нарядное.

О драгоценностях Михаил не думал, было не до того. Сама горничная о тонкостях посещения театров, званых вечеров и благородных собраний представления имела слабые, потому положила шкатулку, в которой лежала какая-то мелочь. И до этой минуты Глаша ни о чем не сожалела. А теперь, поглядите на нее, прихорашивается, о гарнитуре решила посокрушаться.

— Уж часом не приглянулся ли тебе господин Котов? — полюбопытствовал Воронецкий.

— Ах оставь, Мишенька, — отмахнулась девушка, — о чем ты толкуешь? Мы ведь в театр идем, а туда принято надевать украшения. Я выгляжу совсем бедно.

— Ты выглядишь