Мэтт Рафф - Канализация, Газ & Электричество

— Что это значит? — спросила у него Серафина.

— Что ты не сможешь читать, — ответил Мозел. Он пощелкал по клавишам привезенного с собой портативного компьютерного томографа. — В языковом центре твоего мозга есть физический недостаток, который не позволяет тебе воспринимать определенные виды абстрактной визуальной информации, например буквы и цифры.

— Мой отец не в ладах с определениями.

— У него это, скорее, проблема дисциплины, — сказал Мозел. — А у тебя — недостаток органического характера.

— А поправить вы это можете?

— Боюсь, что нет. Перестройка коры головного мозга — еще недостаточно разработанная область. Но немного изобретательности, и ты сможешь проблему обойти. Например, можно попробовать систему Брайля, в которой визуальных символов нет, или какой-нибудь не слишком абстрактный язык пиктограмм. К тому же полно всяких устройств, которые при необходимости помогут тебе справиться с обычным текстом.

— Какие устройства?

Мозел ткнул пальцем в своего племянника Морриса.

— Прибамбасы, — сказал он.

Вот так и появился ДРУГ Бобер, который читает Серафине вывески и надписи и с непревзойденной ловкостью находит в библиотеке нужные книги, а также ДРУГ Белка, которая выручает хозяйку, когда та пропускает мимо ушей предупреждения ДРУГа Бобра на предмет того, как нужно себя вести. ДРУГ — это «Долго Работающий Уникальный Грызун» на батарейках, хотя Моррису не сразу удалось объяснить ребенку суть акронимов:

— Ну, это как поэзия для изобретателей, — наконец придумал он. Серафина любила стихи.

Чтобы войти в этот Самый Уединенный Читальный Зал, надо было определенным образом ухватиться за дверную ручку — очередной фокус О'Донохью и Киллиан, который Серафина освоила до рефлекса. Пол внутри покрыт гладкой плиткой, так что если уставиться только на собственные ноги или лечь с закрытыми глазами на ложе из волчьих шкур с подстежкой из гусиного пуха, сделанное в духе Бларни, можно вообразить, что и впрямь находишься в ирландском замке, в келье какого-нибудь чокнутого монаха. Переведя взгляд вверх, тем не менее нельзя не заметить окна, которое занимает одну стену целиком, а прямо за ним начинается Мадагаскар: распухший ствол баобаба в десять обхватов в самой толстой части полностью закрывал вид из окна и вид на окно. Покупали его как иву из Керри[77], которая тоже должна была заслонять окно, но поставщик что-то напутал и вместо нее привез баобаб, адаптированный под умеренный климат. К тому времени, как ошибка раскрылась, баобаб уже безвылазно запустил корни под ведущую к библиотеке дорожку, и теперь Управлению городского транспорта дважды в месяц приходится направлять бригаду с цепными пилами расчищать тоннели ИРТ[78].

Упрямое деревце. Совсем как в Африке, думала Серафина, не хватает лишь семейства лемуров, которые лазили бы по его шишковатым веткам. Вот только лемуры уже вымерли.

Она посадила ДРУГа Бобра на койку и достала из кармана ДРУГа Белку. Из остальных карманов жилетки и брюк Серафина вытащила книги, которые набрала до налета Максвелла; когда она складывала их на Самый Уединенный Стол для Чтения, правый верхний ящик самостоятельно открылся, и на стол выпрыгнул малюсенький коричневый крот в бифокальных очках.

— Привет, ДРУГ Крот, — сказала Серафина.

— Привет, Серафина, — ответил ДРУГ Крот, при виде растущей стопки книг подергивая носом в предвкушении. — У нас выдался прекрасный день?

— ДРУГ Крот, а у меня хоть раз выдавался не прекрасный день?

— Ни разу, — согласился ДРУГ Крот и был абсолютно прав. Помимо прочего, у Серафины с самого рождения был неестественно высокий уровень серотонина в мозге и еще какой-то шальной гормон в крови — «органический прозак», как назвал его Мозел Каценштейн, — усиливающий действие серотонина. Это означало, что Серафина не только дислексик, полусирота и одна из последних выживших представителей своей расы, так она еще и биохимически неспособна расстроиться хотя бы по одной из этих причин. Полезная антисуицидальная черта, обеспечивающая Серафине выживание, особенно если до конца жизни придется маскироваться под Электронегра, но это как раз и расстраивало: никогда по-настоящему не расстроиться, не испытать депрессии. Не разозлиться настолько, чтобы обидеть кого-нибудь.

— Я отношусь ко всему этому, — поделилась она однажды с Лексой, — как к игре; в том-то и проблема, нет ничего серьезного. Ведь нормально было бы, чтобы человеку вроде меня хотелось поджигать здания? Выучить негритянский диалект, нарядиться воином масаи[79] и ходить тут, стрелять по белым? В кино я б наверняка так и сделала. А я ограничиваюсь практическими шуточками.

— Ну и это у тебя весьма неплохо получается, — ответила Лекса. — Фило считает тебя экстремисткой, хотя не скажешь, что он сам умеренный.

— Да, вот это меня тоже беспокоит. Я убеждаю себя: «Серафина, у тебя поврежден мозг, так что все, что ты чувствуешь или не чувствуешь, нормально». Но отца-то что оправдывает?

— Ты думаешь, что он топит корабли из самодовольства?

— Ну…

— Поверь мне, — сказала Лекса, — твой отец так зол, как не дано быть тебе. Но он не путает злобу с правом без разбора преумножать страдания.

— Ну тогда ладно, я тоже не буду без разбора преумножать страдания, — заявила Серафина. — Я просто буду сильно-сильно досаждать людям. — Чем она и занималась, и весьма небезуспешно; в этот выходной, например, она одержала важную победу.

— Ты ведь понимаешь, что нельзя оставлять ее у себя, — говорил ДРУГ Бобер, показывая на стену читального зала, где висела картина. — Ты обязана ее вернуть. — Это была «Мона Лиза» Да Винчи. Подлинник. Серафина стырила ее со специальной выставки в художественном музее «Метрополитэн» вопреки самым энергичным протестам ДРУГа Бобра. Правительство Франции требовало организовать зональный поиск по всему континенту, чтобы вернуть шедевр. — Нельзя же просто так вот брать и красть у людей культурные ценности!

— Нет, как раз можно, — возразила Серафина. — Статистически — можно. Но не волнуйся, я ее верну. — Она посмотрела на губы Моны, застывшие в улыбке на последние пятьсот двадцать лет, и подумала: «Я понимаю, каково тебе».

— У тебя что-то нехорошее на уме, — догадался ДРУГ Бобер. — Нехорошее и наверняка опасное. Что же это?

— Узнаешь через минуту. Но сначала, — ее лицо засветилось искренней радостью предвкушения, — может, ты расскажешь мне историю?

— Историю?