Резюме сортировщика песчинок - Любовь Александровна Афоничева

доспех девы-воительницы. Однако, на удивление, атаки не происходит.

– Я не знаю точно. Эскам он сказал, что встретился… с вывернутой мехимерой. Но это же… – Она недоверчиво качает косами.

– Теоретически, это возможно. Хотя до сих пор вывернутые мехимеры мне встречались… ровным счетом никогда.

Венц ничего не отвечает. Пожалуй, я первый раз замечаю у нее такой потерянный взгляд. Впрочем, много ли я вообще наблюдал ее взглядов? Даже в тот раз, когда она решила просветить меня насчет того, что я пахну мертвечиной… я же тогда не заметил этих пятнышек-веснушек в ее глазах. Я, кажется, в принципе видел… маловато.

Зато ничего из того, что я видел, не выбивалось из аккуратной и удобной картины мира.

Внезапно мне вспоминаются красные пузырьки на губах Рура.

– А эски сказали что-нибудь насчет серьезности травм?

– Сказали. Как они это умеют: что много, мол, неприятного, но ничего непоправимого. Завтра, может, разрешат навестить.

Киваю. Вспоминаю, как сам валялся в эс-комплексе. И кто меня там навещал: родители, пиджаки, пара Голосов, гармоник. Ректор Дар Кир. В общем, почти все – по долгу службы. И ведь не волновало же это меня тогда.

А сейчас почти волнует.

И, главное, непонятно: почему меня так накрыло? Почему после выхода из своей условной комы я дальше пошел не по привычной дорожке, а вразнос? Сначала этот союз. Потом Слава Па, юноша бледный. Как будто раньше я не знал, что он меня боится до мокрых трусов. Отлично ведь знал. И получал от этого скромное, но регулярное удовольствие…

Так что изменилось-то? Ну понял я, что тоже умею кого-то бояться. До мокрых трусов. Так себе откровеньице.

Ну признал наконец, что не все вокруг – такие уж солнечные и бесхребетные существа.

Выяснил, что мысли, которыми ни с кем не делишься, быстро протухают.

А когда не с кем поделиться не просто мыслями, а разным навязчивым мрачняком – то это вообще… Помнится, у предков было подходящее словечко для таких ситуаций, но сейчас за его употребление можно нарваться на спецкурс по чистоте речи. Так что обойдусь условно-дозволенным «жопа лысого мантикора».

Невелики, мягко говоря, мои прозрения. Но вне зависимости от их размеров, мощности и окраски, сейчас мне пусто и муторно.

Зато я разглядел глаза Венц. Это, конечно, очень полезно. Примерно… как иметь суперспособность силой мысли создавать красные облака в синий горошек.

Серебристым хором тренькают вестники, оповещая о том, что занятие заканчивается. Венц протягивает мне не слишком изящную ладонь с кривоватым мизинцем:

– Спасибо за диалог, Эф_Имер.

Сейчас все трясут друг друга за руки в меру личного темперамента. Таков уж ритуал, заведенный ментором Имберис. Но… соблюдать его необязательно. Мне, например, еще ни разу руку не подавали. И я был уверен, что Венц тоже предпочтет уклониться.

Однако вот же прямо передо мной ее ладонь. С кривоватым, как уже было отмечено, мизинцем.

Пальцы прохладные. И чуть вздрагивают. Будто в последний момент она спохватилась и решила выдернуть руку – но сдержалась. Впрочем, сине-серые с рыжими крапинками глаза смотрят спокойно.

– И тебе спасибо. За диалог.

Не знаю, что заставило Венц протянуть мне руку. В прямом, и, наверное, в переносном смысле тоже. Но когда я сжимаю прохладные пальцы и аккуратно встряхиваю, мне становится немного легче. Как будто она приложила их прямо к моему раздраженному, измаявшемуся эго и сказала: «У киски боли, у собачки боли, а Вольга Эф_Имер, если он, конечно, не совсем фуфло, вытрет сопли и разберется, как жить дальше».

Ничего такого Агния, вероятно, не имела в виду.

Но и у «как будто» бывает неожиданная сила.

– Про вечер помнишь? – уточняет она напоследок.

Я киваю. И задумчиво смотрю, как она подходит к Инхо, коротко, на пару секунд утыкается лбом в его плечо. А он в ответ легонько дергает ее за ухо.

Маленькие жесты симпатии. Язык, который нельзя просто взять и выучить. Или ты говоришь на нем… или не говоришь.

Но должно ли это меня занимать? Очевидно, нет. Сейчас моя основная задача – подобрать сопли. По завету одного мимолетного «как будто».

Я все еще чувствую озноб, но он словно ушел вглубь. С обещанием вернуться позже. Хорошо бы не вечером. Вечером мне нужно быть уверенным, остроумным и злым. Чтобы рыцуцикам не вздумалось вдруг меня пожалеть – это меня, пожалуй, добило бы.

Решительно оборвав нитку с рукава, я отправляюсь мерить шагами день. Когда накатывают тошнота и пустота, я отвлекаюсь, представляя себя угловатым черно-белым карандашным рисунком, перескакивающим с одного листка на другой. Из мизансцены в мизансцену. Ребячество – но помогает.

Так через пять малоинтересных лекций и затесавшийся между ними обед я добираюсь наконец до вечера. Он лежит в моей комнате густым темно-серым желе с прожилками концентрированной темноты – призраками вещей. Если долго смотреть на них, кажется, что они двигаются. Чуть меняют форму. Этот танец темноты всегда меня успокаивает. Помогает отделить важное от шелухи. Вглядываясь в него, я одновременно решаю, о чем расскажу сегодня рыцуцикам, а что пока придержу.

Разобравшись с этим, я отправляюсь в архив. На полпути понимаю, что забыл в комнате кубик, но возвращаться уже лень. В конце концов, он вряд ли понадобится мне во время разговора. Так что я без остановок дохожу до архива, который, как обычно, наполнен теплым сливочным светом. И пока почти безлюден. Только Белый заполняет одно из кресел всем своим объемом и держит в руках какой-то занятный прямоугольничек. Подняв на меня черный взгляд, молчун укрывает вещицу в ладонях, как мотылька. А я наконец догадываюсь, что это.

– Неужели книга?

Белый отрицательно качает головой.

– Тогда… блокнот?

– Неважно. Руки и глаза держи подальше.

– Да ладно, – я демонстративно прячу ладони в карманы, – покажи, а? Руки, видишь – держу подальше. А взглядом я его испортить не сумею.

Белый довольно долго молчит, баюкает свое сокровище между ладоней. Потом вздыхает и басит неохотно:

– Ты ржа и гниль. Природа – не вина. Но как бы нам она не вышла боком.

– Что ж, – я привычно пожимаю плечами, – зато формулировка свеженькая.

А вот тон… В этой его почти дружелюбной брезгливости есть что-то знакомое… Точно – почти так же говорил я-третий. Странно, но все это время я о нем практически не вспоминал. А ведь если я-второй – это то, к чему меня ведет – или вела? – избранная линия поведения, то я-третий…

Додумать я не успеваю, потому что как раз в этот момент Юна Юна вносит в архив изобильное руно своих волос и две улыбки. Одна улыбка предназначается