Виктор Гончаров - Долина смерти (Искатели детрюита)

На пароходе Ипостасина приятно удивила многоголосая русская речь. По ней он сильно соскучился. Можно сказать определенней: измучился без нее. Осмотревшись, — по привычке выискивая подозрительных личностей, — и увидев только круглые животы, складчатые шеи и раскормленные ляжки представителей российской нэпмании, Ипостасин почувствовал себя возрожденным к новой жизни. Почувствовал нежную любовь к животам и ляжкам, и сердце его наполнилось святою благодатью.

— Дух святый сошел на меня, — умилился он и сейчас же решил — благо позволяли отросшие волосы и подходящий костюм — повысить себя в священном сане.

— Я — русский иерей, — благожелательно молвил он, подходя к одному из нэпачей, мечтательно свесившемуся на шканцах через боковые перила. — Давно не был в России… Могу я вас спросить, если вы соблаговолите ответить, как идут экономические и прочие дела на нашей общей и святой родине, ну-ка?..

Теперь наружность его была вполне благочинна, и нэ-пач с удовольствием завязал длинный разговор, болтая на всевозможные темы, а главным образом, о выделке колбас из дохлых свиней — так как это была его специальность. Возрожденная душа дьякона даже от свиней млела. Впрочем, недолго… Нужно быть наивным, как он, чтобы воображать, что слежка и преследование канули в забвение, как только пароход отвалил от берега, и что новая стихия — вода — не порождает бурь. Сначала о бурях.

Трясясь животом, складками шеи и прочими местами, богатыми благоприобретенной жировой субстанцией, и всем гнусным видом своим напоминая убойного йоркшира, нэ-пач рассказывал:

— В 1919 году, когда в Москве перебили всех кошек, голубей и крыс… хо-хо… когда конина и собачина были лакомым блюдом, я имел особенно большой сбыт колбас… хо-хо… конечно, из-под полы, вы понимаете?.. Ссужал своим добрым знакомым и знакомым моих знакомых, а те еще дальше… хо-хо… Тогда уж, конечно, вы понимаете, свинью даже дохлую достать было весьма трудно, и я организовал по окрестным деревням сбор падали… всякой падали: тут были и кошки, и собаки, и крысы, и лошади (последние редко), и дохлая птица, и прочее, прочее, вплоть до мышей… хо-хо… Получались недурные колбасы… хо-хо… такого, знаете, серебряного отлива — очень жирные и очень сочные. Красного мяса в них видно не было, зато жира!.. Жира — сколько угодно!.. Ведь население так нуждалось в жирах… хо-хо… А знаете, откуда был этот жирок?.. Из червячков, батюшка, из червячков, хо-хо… Я всегда предпочитал разложившуюся падаль свежей: первая почти начисто из червячков состоит — белых, сочных и жирных, хо-хо…

— Да ведь это же противно, что вы говорите! — тихо возмутился дьякон, большой любитель колбас, чувствуя приступ тошноты… Он вспомнил, что в голодные московские годы ему особенно нравились продаваемые из-под полы колбасы с серебряным отливом.

— Почему противно? Хо-хо… Ведь сам я их не ел и знакомые мои не ели. Мы только распределяли, хо-хо, среди беднейшего, так сказать, населения… Мы, так сказать, углубляли революцию, хо-хо…

— Где был ваш распределитель? — спросил вдруг померк-нувший дьякон.

— А на Никитской, хо-хо… Знаете, против эдакой покривившейся церковки? В центре, в центре, так сказать, пролетарской столицы…

Дьякон не мог снести такого надругательства над самыми лучшими своими — желудочными — чувствами. Колбаса с серебряным отливом нагло ворочалась под ложечкой, хотя уж прошли годы, и ей пора было бы перевариться. Глянув скорбными очами вокруг и убедясь, что свидетелей нет, он поднял правую руку до уровня груди жирной скотины, где трепыхалось самодовольно жиром заросшее сердце; левой рукой нащупал спуск палочки, и луч, нежно свистнув, просверлил кожу, жир и мясо… Нэпач грузной тушей повис через борт.

Возведя очи своя горе, дьякон грустной поступью и в печали отошел от места нечестивого, устами дрожащими шепча:

—..и тако нечестивии, и тако… иже колбасы из гное-тозной падали творяяй, да возметает ветр прах их лица земли… Яко весть господь путь праведных, а путь лукавых и порочных погибнет…

Что касается его собственного пути, то он вел прямехонько к кафе-ресторану, где так вкусно готовились неведомые, иностранные яства.

Пароход шел по широкому водному пространству, залитому солнцем. Ни берегов, ни островов. Лазурь вод и лазурь небес. Каскады света и однотонный стук винта, а сзади — вспененный шлейф.

Дьякон поместился у полуоткрытого окна за столиком. Уничтожая диковинное турецкое блюдо «кебаб», он грустно поглядывал на дельфинов, бесившихся в изумруде волн.

Ресторан был набит битком. Речь: турецкая, итальянская, русская и грузинская — переплеталась в причудливой музыке. В общем же, преобладал интернациональный смех и гастрономические восклицания.

Вдруг как бы разряд лейденской банки потряс жующее, смеющееся и болтающее общество… Повисло в воздухе:

— Убит!..

— Загадочный убийца!..

— Кто? Яблочкин?.. Нарцисс Степанович?..

— Да! да! Яблочкин!.. Он, он, как же!..

Кто-то жаловался, спеша прожевать:

— Пять минут тому назад видел его: смеялся, острил, говорил о свиньях, о колбасе…

— Не может быть?!. Да что вы?!..

— Верно, верно говорю: о свиньях…

— О, кэль орэр!.. Террибль!..

— Он мне должен двести…

— Убит!.. Убит!..

— Дырка против сердца… и ни одной капли. Заметьте: и ни одной капли. Как тогда, помните?

— Жена… дети… старая бабушка…

Дьякон прилип к стулу. Оторвался от «кебаба». Потом кинул соседнему столику:

— Ис-то-ри-я, ну-ка?..

— Господа! Прошу сидеть спокойно… Сейчас будет обыск… Среди нас — убийца…

Вошли двое полисменов в сопровождении гражданского чина, который по-французски, по-турецки и по-русски повторил эту фразу.

Правая рука дьякона лежала на спинке стула, левая бессознательно поднялась к ней снизу.

Общество сидело спокойно, но, не умолкая, плевалось возбужденными словами. Никто не расслышал, как свистнул детрюитный луч, пронзив сначала одного, потом и другого полицейского. Гражданский чин, молнии подобный, ретировался в дверь.

Животная паника разразилась в ресторане. Опрокидывая столики с приборами и яствами, давя дам, бабушек и детей, все кинулись к дверям. И дьякон в числе прочих.

До вечера полиция никаких мер не принимала. Пассажиры сообщали друг другу на ухо, под большим секретом, что ночью будет поголовный обыск. Подозрительным избегали сообщать это. Дьякон, конечно, в число подозрительных не попал. А их было трое: вертлявый молодой человек с наружностью международного шулера; мрачный гигант с гривой черных волос и лицом, трактующим о пристрастии к веселящим душу напиткам, и субъект, «особых примет не имеющий», кроме разве глаз, выдающихся по своей бесцветности.