«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1975-1984 - Кир Булычев

— Помнишь Светку Горячеву? Она ко мне в прошлом году мужа привела. Такой способный молодой ученый, но уж очень застенчивый, все его затирают. Нельзя ли, мол, напористости ему, ну, что ли, нахальства… Очень просила. Я и дал ему — на неделю.

— И что же?

— Его выгнали с работы. Этого надо было ожидать. Человек-то тот же самый, и вдруг появляется новая черта характера. Людям это не нравится.

Я слегка захмелел. Сижу, гляжу на него, бедолагу, кассира при чужих деньгах.

— Зря так смотришь, — говорит он… — Жизнь моя — хорошая.

— Жениться не думаешь?

— Да нет пока.

— А Нина как живет? — спросил я и тут же пожалел, что заикнулся об этом.

— Да так, — говорит. — Недавно опять любовь свою взяла. У нее ненадолго.

Я представил себе Нинку с ее неснашиваемой любовью, и зло взяло.

— Хотя надо признать, — заметил Кнопка, — что кое-что при хранении портится. Я, конечно, слежу как могу… Мне недавно Леня Маркин одну идею сдал; не время, говорит, сейчас. А отдать другому не хочет, жалко. Идея скоропортящаяся. Мать уже жалуется на запах, хотя я ее на балконе держу.

При этих словах она вошла с чайником — может быть, подслушивала наш разговор — и стала жаловаться на бессовестных друзей своего сына.

— Ведь что ж такое, — бормотала она, расставляя чашки, — вся квартира завалена. Ровно склад какой. Ступить некуда.

Мы принялись молча пить чай.

— Знаешь, — сказал Кнопка, — я тут как-то заходил к Юре Малинину. У него дочка родилась. Думали, как назвать.

Это было для меня новостью — и то, что Юрка сделался отцом семейства, и то, что Кнопка бывает у него.

— Я там себя как дома чувствую, — признался Кнопка.

Мне вдруг стало совсем неловко и скверно. Я понял, как мы все к нему относились. Пренебрежение — вот как это называется. И пожалуй, даже неприязнь: оттого ли, что он не такой, как все, или оттого, что каждый был ему чем-то обязан, а отблагодарить его — как-то руки не доходили. Все знали: Кнопка сделает, Кнопка не откажет… Вот так-то.

— Мы еще знаешь о чем с ним думали? — заговорил он. — Летом утонул Володя Алтунин, ты, наверное, слышал… У меня от него полкладовки осталось: там и горячность, и наивность, и принципиальность. Он ведь до тридцати лет нигде не уживался, только после этого в гору пошел… Хотел бы я знать: что мне со всем этим делать?

— Дьявол! — сказал я. — Неужели нельзя как-то приспособить это для дела?

— Да я уж думал… не выходит. Да и не нужно это…

— Как сказать. Может, кому-нибудь и понадобится.

Мы просидели с ним до двух ночи, строя планы один, фантастичнее другого.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

№ 12

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Рэй Брэдбери

Превращение

Ну и запах тут, подумал Рокуэл. От Макгайра несет пивом, от Хартли — усталой, давно немытой плотью, но хуже всего острый, будто от насекомого, запах, исходящий от Смита, чье обнаженное тело, обтянутое зеленой кожей, засть — о на столе. И ко всему еще тянет бензином и смазкой от непонятного механизма, поблескивающего в углу тесной комнатушки.

Этот Смит — уже труп. Рокуэл с досадой поднялся, спрятал стетоскоп.

— Мне надо вернуться в госпиталь. Война, работы по горло. Сам понимаешь, Хартли. Смит мертв уже восемь часов. Если хочешь еще что-то выяснить, вызови прозектора, пускай вскроют…

Он не договорил — Хартли поднял руку. Костлявой трясущейся рукой показал на тело Смита — на тело, сплошь покрытое жесткой зеленой скорлупой.

— Возьми стетоскоп, Рокуэл, и послушай еще раз. Еще только раз. Пожалуйста.

Рокуэл хотел было отказаться, но раздумал, снова сел и достал стетоскоп. Собратьям-врачам надо уступать. Прижимаешь стетоскоп к зеленому окоченелому телу, притворяешься, будто слушаешь…

Тесная полутемная комнатушка вокруг него взорвалась. Взорвалась единственным зеленым холодным содроганием. Словно по барабанным перепонкам ударили кулаки. Его ударило. И пальцы сами собой отдернулись от распростертого тела.

Он услышал дрожь жизни.

В глубине этого темного тела один только раз ударило сердце. Будто отдалось далекое эхо в морской пучине.

Смит мертв, не дышит, закостенел. Но внутри этой мумии сердце живет. Живет, встрепенулось, будто еще не-рожденный младенец.

Пальцы Рокуэла, искусные пальцы хирурга старательно ощупывают мумию. Он наклонил голову. В неярком свете волосы кажутся совсем темными, кое-где поблескивает седина. Славное лицо, открытое, спокойное. Ему около тридцати пяти. Он слушает опять и опять, на гладко выбритых щеках проступает холодный пот. Невозможно поверить такой работе сердца.

Один удар за тридцать пять секунд.

А дыхание Смита — как этому поверить? — один вздох за четыре минуты. Движение грудной клетки неуловимо. Ну а температура?

Шестьдесят[18].

Хартли засмеялся. Не очень-то приятный смех. Больше похожий на заблудшее эхо. Сказал устало:

— Он жив. Да, жив. Несколько раз он меня едва не одурачил. Я вводил ему адреналин, пытался ускорить пульс, но это не помогало. Уже три месяца он в таком состоянии. Больше я не в силах это скрывать. Потому я тебе и позвонил, Рокуэл. Он… это что-то противоестественное.

Да, это просто невозможно, — и как раз поэтому Рокуэла охватило непонятное волнение. Он попытался поднять веки Смита. Безуспешно. Их затянуло кожей. И губы срослись. И ноздри. Воздуху нет доступа…

— И все-таки он дышит…

Рокуэл и сам не узнал своего голоса. Выронил стетоскоп, поднял, и тут заметил, как дрожат руки.

Хартли встал над столом — высокий, тощий, измученный.

— Смит совсем не хотел, чтобы я тебя вызвал. А я не послушался. Смит предупредил, чтобы я тебя не вызывал. Всего час назад.

Темные глаза Рокуэла вспыхнули, округлились от изумления.

— Как он мог предупредить? Он же недвижим.

Исхудалое лицо Хартли — заострившиеся черты, упрямый подбородок, сощуренные в щелку глаза — болезненно передернулось.

— Смит… думает. Я знаю его мысли. Он боится, как бы ты его не разоблачил. Он меня ненавидит. За что? Я хочу его убить, вот за что. Смотри. — Он неуклюже полез в карман своего мятого, покрытого пятнами пиджака, вытащил блеснувший вороненой сталью револьвер.

— На, Мэрфи. Возьми. Возьми, пока я не продырявил этот гнусный полутруп!

Мэрфи попятился, на круглом красном лице — испуг.

— Терпеть не могу оружие. Возьми ты, Рокуэл.

Рокуэл приказал резко, голосом беспощадным, как скальпель:

— Убери револьвер, Хартли. Ты три месяца проторчал возле этого больного, вот и дошел до психического срыва. Выспись, это помогает. — Он провел языком