Мой ад – это я сам - Натали Рафф

словарь, составленный одним известным русским путешественником и лингвистом еще до революции 1917 года. Освоить два языка, чтобы прочитать эту волшебную историю мне не по силам, а Вас, вероятно, она сможет заинтересовать. Да, по моему мнению, валардский – не тот язык, на котором была написана легенда. Скорее всего, мы имеем дело с ее переводом, сделанным позднее, частично дополненным и несколько искаженным. Поэтому, если Вы возьметесь за работу над “Гармагером” – так называется легенда, не старайтесь делать построчный перевод и не стремитесь к стилизации. Это бесполезно, так как время написания этого манускрипта никому не известно. Возможно, позже у меня появится желание датировать время его создания, и тогда я обращусь к специалистам. А пока я мечтаю о другом. Хочу издать это сочинение на английском. Обладание русской версией “Гармагера” меня вполне устроит. Сами понимаете, грамотного литератора, владеющего этими языками, я всегда смогу найти. Помогите мне преуспеть в этом предприятии! Вы так прекрасно играете, что я решил предложить Вам эту работу в надежде на Ваш талант и трудоспособность! И прошу, не забывайте меня. Заранее приношу свои извинения за то, что учебник и словарь в таком жалком состоянии!

Я искренне поблагодарила г-на Нирами за удивительный презент. К тому же, была очень довольна тем, что подаренные книги он не переплел заново. Я решила, что в таком виде они не вызовут особого интереса у таможенников, так как сойдут за обычные потрепанные студенческие учебники. Мы тепло распрощались, а я даже прослезилась, понимая, что это моя первая и последняя поездка в Страну Чудес, которую мне так и не удалось разглядеть.

Прилетев домой, я сразу же включилась в предсессионную гонку. Мне пришлось мобилизовать весь свой концертмейстерский опыт, чтобы за месяц “выдолбить” с дюжиной студентов их программы. Потом я играла с ними на экзаменах. Затем нагрянули заочники… За инструментом приходилось проводить не менее восьми часов в сутки. Пришла в себя я только в мае, когда мой дорогой, мой преданный супруг объявил, что я ему надоела и ему осточертело жить под одной крышей с тощей, вечно взмыленной “рабочей лошадью”, а потому он уходит к роскошной тридцатипятилетней мадам – директорше городского рынка.

Ситуация была настолько банальная, что я только пожала плечами и, упаковав вещи, пожелала ему удачи. Однако для меня это был чрезвычайно сильный удар и, к сожалению, его последствия не заставили себя долго ждать. На нервной почве у меня разболелась левая рука, да так, что я не могла удержать вилку. Еще неделю я через силу пыталась что-то изображать на фортепиано. Закончилась эта история плачевно: хирург нашей районной поликлиники сказал, что у меня типичная профессиональная травма, то, что, в наших кругах называется “переигранной рукой”, а потому без лишних слов наложил гипс и оформил больничный лист.

На работе меня заменила другая “лошадь”, но только в два раза моложе и резвее. Она всего год назад окончила консерваторию с отличием и теперь старалась всем доказать, что достойна работать в нашем заведении штатным концертмейстером. А я? Я осталась бродить в одиночестве по своей скромной квартирке с разбитым сердцем, покинутая единственно близким человеком, без музыки, без студентов, без работы. Изредка звонили коллеги, чтобы справиться о моем самочувствии. Выслушав меня, они почти сочувственно охали, а потом, с ехидной дрожью в голосе сообщали, какая бойкая девица теперь работает на моем месте и как восхищается ею профессор, в классе которого я успешно проработала двадцать лет.

Мысли меня терзали сильнее, чем боль в руке. С гипсом все было понятно – снимут, когда придет срок, а потом, Слава Богу, каникулы… Есть время на реабилитацию. Но что делать с головой? От разочарования, боли и одиночества можно было сойти с ума. Вот тогда-то я и вспомнила о рукописи, подаренной мне моим индийским другом.

Первые шаги в освоении валардского были ужасны. К счастью, я быстро сообразила, насколько это наречие в своей основе близко славянской лексике, а потому, худо-бедно, но уже через полтора месяца стала настолько ориентироваться в тексте, что рискнула приступить к переводу.

Я так втянулась в эту работу, что не смогла ее бросить и в сентябре. Начался новый учебный год, и внешне моя жизнь потекла по-прежнему. Но теперь в ней появилась тайная радость, она рождалась в сосредоточенной тишине ночных часов, проведенных за письменным столом. Удивительный мир легенды, в который я погружалась с головой, отключившись от ежедневных проблем, действовал как наркоз. Благодаря ему я стала стойко переносить свое одиночество, выспренние вопли моего профессора, истерию студентов, недоучивших в срок свои программы и проникнутые ядовитым сарказмом любезные комплименты, расточаемые мне коллегами после успешных выступлений. Теперь где-то подспудно в моей душе жила другая реальность, более понятная, притягательная и яркая, чем окружающая меня суетливая и жесткая жизнь. Каждый раз, когда я открывала рукопись, глаза наталкивались на эпиграф, который согревал мне душу. Удивительно, но до сих пор не могу отделаться от мысли, что где-то уже встречала выражение подобное этому:

– Внимай, читатель, и ты не пожалеешь!

Во время работы над легендой особый интерес у меня вызвали приключения ее героя – юного принца Гармагера, который, пытаясь разгадать мотивы поведения своей овдовевшей матери-королевы и ее советников, ухитрился сделать из своей достаточно благополучной жизни настоящий кошмар.

Принц принадлежит к той немногочисленной когорте литературных персонажей, которые одержимы идеей восстановить достоверную картину событий, когда-то трагически повлиявших на судьбы их семей. После невероятных путешествий к истокам жизни, к Гарму приходит столь желаемое им знание Истины. Но, к сожалению, это не приносит ему радости. Да и кто, узнав все, о чем мечтал, обретает душевное равновесие: легендарный царь-Эдип, пылкий принц Гамлет или благородно-респектабельный Роберт Кэплен2? Конечно, по сравнению с их участью, жизненный путь Гармагера – это дорога к свету, но и на ней, склонный к постоянному самоанализу юноша не обретает ни внутренней гармонии, ни покоя. Кстати, их он и не ищет, так как отлично понимает, его беспокойная душа до конца жизни обречена метаться по пылающим лабиринтам его противоречивого разума.

Возможно, некоторым покажется странным, но настойчивые правдоискатели типа Гарма, вызывают у меня не восхищение, не сочувствие, а явное раздражение с привкусом жалости. И это притом, что я отлично понимаю, насколько эти упрямцы одарены, как личности.

С сожалением признаю, судьбы подобных литературных героев неизменно находят во мне чрезмерно живой отклик. Не от того ли, что подспудно, вопреки желанию, я ощущаю некое родство душ? Иначе чем объяснить, что меня, так же,