Сергей Гомонов - Пари с будущим

— Савитри… — прошептал я.

— Огонек! — затрепетали ее бледные маленькие губы.

«Когда я думал, что учусь жить, я только учился умирать»…

Во время одного из сеансов, уже весной, когда в студии находились мы трое, да еще вечно похрапывающая компаньонка-монашка Лизы, которую загипнотизированный сер Джокондо отправлял к художнику приглядывать за супругой, Леонардо вполголоса поделился со мной:

— Меня кое-что беспокоит, друг мой. В последнее время Заратустра проявляет чрезмерный интерес к вашей машине. Будьте уверены, он непременно станет напрашиваться на ее испытания…

Я смотрел на портрет и с каждым днем видел проступавшую сквозь лик синьоры Лизы дель Джокондо улыбку Савитри. Он угадывал это, как угадал ее недуг, он через тысячелетия привлекал ее истинные черты сюда, и нельзя было смотреть в бездну, разделявшую берега, но так хотелось стать свидетелем таинства!

— Вам в любом случае понадобится помощник, мессер. Вы не сможете манипулировать всеми системами управления машиной. Так почему бы не Заратустра, который разбирается в этом лучше других?

Он нахмурился:

— Томмазо — мой друг, и я знаю его много лет. Я доверил бы ему что угодно, даже собственную жизнь, но, поймите, здесь дело иного характера. Вы сами говорили, что у нас нет права на ошибку. А я чувствую, что если мы подпустим его к машине во время испытаний, это будет самый страшный промах в нашей работе.

— Что же тогда делать, мессер? Для контроля «Тандавы» вам будет необходима как минимум еще одна пара рук…

— Пару рук в помощь я найду. Джакомо хоть и прохвост, но когда появляется нужда в его помощи, можно в нем не сомневаться. Его руки, может, и не столь ловки в живописи, но стянуть с пояса кошелек так, что даже трезвый человек не заметит ровным счетом ничего, Салаино умеет виртуозно. Можем мы также рассчитывать и на его молчание, тем паче, что вряд ли он разберется в funzione по-настоящему. Но что делать с Заратустрой?

— А если переключить его внимание на другой род деятельности? — не двигаясь в заданной позе, вдруг подала голос Савитри, и на лице ее отобразилось девчоночье лукавство.

Леонардо вскинул бровь:

— Что ж, возможно, это выход.

— Мне жаль вашего времени, мессер… — вздохнул я.

Вот уже четыре года мы лишаем его полноценной работы, заставляя распыляться, создавать видимость, а то и выполнять поистине разрушительные задачи современных царьков. Чем дальше, тем сильнее я испытывал страшную неловкость. А тут еще несколько дней назад сильно обжег руку и не мог теперь ассистировать Перетоле в его кузнечных делах, поэтому сидел вместе с Леонардо и Лизой, между делом обсуждая дальнейшие наши действия — если, конечно, ее компаньонка-монахиня позволяла себе вздремнуть, как теперь.

Но художник лишь тряхнул седоватой гривой и снова погрузился в созерцание портрета. Иногда он долго стоял напротив полотна, смотрел, отстранившись, и не делал ни единого мазка. А иногда набрасывался на него с кистью, словно фехтовальщик на соперника, и в несколько минут создавал целый слой изображения, которое затем снова правил, переделывал, дополнял. Казалось, этот процесс вечен. Увы, я мало смыслю в живописи — примерно как сер Джокондо или любой другой филистер — и оттого не видел разницы между вчерашней Лизой на портрете и Лизой, претерпевшей «нападение» своего творца. Я недоумевал, зачем столько возни, хотя в глубине души осознавал свое невежество. Изменения становились мне заметны лишь после завершения очередного слоя, когда мессер покрывал краску специальным защитным лаком. Тогда казалось, что картина распахивает свою глубину, что в нее можно просто шагнуть, чтобы оказаться совершенно в ином мире. И, признаюсь, даже для меня существует великая разница между творением, на котором еще не до конца просохло масло, и его состарившейся ипостасью, что прожила пятьсот лет, выцвела, поблекла, покрылась сеткой трещинок…

Внезапно над пологом скользнула тень, через полминуты — снова. Это была крупная птица.

— Я на минуту!

Гарута ждала меня в палисаднике, прячась в виноградной беседке за кустом розы. На этот раз она затараторила мужским голосом:

— Это Кама. В общем, слушай. На вас там настучали, и очень доходчиво. Дело, Агни, принимает дерьмовый оборот: как ты знаешь, его святейшество Юлий II направил сюда инквизиторов из Святого отдела расследований еретической греховности. После ареста Чезаре Борджиа Папа пытается надавить на всех, кто был связан с герцогом. Сам понимаешь, что да Винчи тоже играл не последнюю роль при дворе бесноватого гишпанца. Поэтому сейчас по оговору одного из Микеланджеловых фанатов, решившего таким образом поддержать своего кумира[32], в вашу тайную мастерскую направлено несколько фанатов… э-э-э… Великого Конструктора… Ну ты, в общем, понял, — Гарута развела крыльями и смущенно, совсем по-человечески, помялась. — Из всех средств у меня только одно: выклевать кому-нибудь из них глаза. Но тогда вас точно обвинят в сложных отношениях с дьяволом, а на Сантиссиму Аннунциату наложат интердикт[33], и потом…

— Кама, я уже всё понял. Возвращайся, наблюдай и будь по возможности на связи, — сказал я и на ватных ногах, спотыкаясь через шаг, кинулся на задний двор.

— Савитри, у нас проблемы! — сказал я ей на нашем языке, потому что только что говорил на нем с Камой и от потрясения не успел переключиться.

Леонардо впился в меня непонимающим взглядом, а Джоконда опасливо покосилась на сладко причмокнувшую во сне компаньонку.

— Мессер, нам грозит церковный трибунал, — переходя на итальянский, я объяснил суть и масштабы грозящего бедствия, по сравнению с которым Заратустра с его скромными притязаниями теперь казался детской шуткой.

— Черт, — поморщившись, ответил Леонардо. — Простите, синьора.

— Ты мне поможешь, ади, — вскакивая с кресла, мона Лиза подошла к нам. — Садись на мое место. Похоже, придется пока снять ментальный контроль с «моего» благоверного, но это ничего…

И через пару минут я погрузился в транс, ставший уже таким привычным для нас с сурой…

Два священника в сопровождении вооруженного кавалерийского отряда из пяти человек — итого благословенное число «семь», — подгоняя своих коней и распугивая торговцев, скакали к площади Сантиссима Аннунциата. За ними с восторженным улюлюканьем мчались городские сорванцы, но, не поспевая, быстро отставали, уступая свое место коллегам из следующих кварталов. Прохожие старались свернуть с улиц в какую-нибудь подворотню, дабы не оказаться забрызганными с головы до ног летящей из-под копыт грязью и помоями, а жители домов — не высовываясь, осторожно — подглядеть в окно, что происходит.