Сергей Гомонов - Пари с будущим

Иногда мне казалось, что в своей непроходимой глупости и неспособности к гуманитарным наукам я не запоминаю ровным счетом ничего из ее слов, а Наталья Кирилловна попросту зря тратит свои силы и время на такого олуха. И лишь когда в конце весны на контрольном диктанте, куда я приковылял на костылях, худющий, с дистрофическими мышцами, грамотей-Руська принялся одним глазом «ночевать» в моем листочке, до меня дошло, что программу мы с тетей Наташей опередили года на полтора. И в литературе тоже. Чем мне было заниматься долгими днями в палате? Тут и классике обрадуешься. Хотя, признаться, классику я все равно так и не полюбил. Однако мог впихнуть ее в себя, словно холодную лапшу в курином супе, и разобраться, какие великие идеи вкладывал тот или иной автор, подробно описывая количество пуговиц на кителе персонажа или цвет занавесок на окне.

Короче говоря, благодаря многочисленным ученым друзьям своих родителей, я не только не отстал от одноклассников из-за своей травмы, но и обогнал их примерно на год. Первым учеником я становиться не хотел, поэтому тщательно скрывал от учителей свои знания, чтобы не начали спрашивать как с отличника. Школу я окончил с двумя тройками в аттестате, но нимало этого не стыдился. Это Руське важна была серебряная медаль, а нам, холопам, и так хорошо.

Что же до самих родителей, то они достойны отдельной повести.

Папа всегда был уверен в своем предназначении ограждать свою жену от малейшей агрессии окружающего мира. В этом он доходил до фанатизма. Бесчисленное количество раз он вытаскивал меня в подъезд стирать со стен матерные надписи, оставленные кем-то из соседей или их гостями. Отец боялся, что это непотребство попадется на глаза маме. Как будто мама никогда не ходила по нашим улицам и не смотрела по сторонам, на заборы и фасады хрущевок, во дворах, облюбованных шпаной…

— Но она же ездит на лифте и никогда не проходит через этот этаж! — всякий раз тщетно убеждал его я: честно сказать, мне было лень устранять чужое свинство, как какому-нибудь лоху, с которых вечно стрясают мелочь и мобилы. Тем более уничтожить надписи не всегда получалось водой и порошком, эти уроды часто пользовались краской из баллончиков. И тогда их извращения приходилось оттирать растворителем, а то и закрашивать поверх краской-эмалью под общий цвет подъездных стен.

— Ну и что? — папа был непреклонен. — А если лифт сломается, и Яе придется идти пешком? И она ЭТО увидит!!!

Яей он стал называть маму вслед за маленьким мной: в детстве я не выговаривал ее имя — Яна — и произносил «мама Яя». А им показалось это смешным и с тех пор так и закрепилось в семейной традиции.

Мне, наверное, нужно было просто раз подкараулить этого долбанного пикассо и поломать ему пару конечностей, и однажды я даже попробовал это сделать, услышав гульбу на тот самом «люмпенском» этаже. Однако они или почуяли мой настрой, или просто были не в нужной кондиции, но после того вечера стена, как ни странно, осталась чистой.

Так я понял, что если когда-нибудь уволюсь из пожарной службы, путь в маляры мне открыт, и там я буду чувствовать себя своим человеком.

Еще папа никогда не отпускал маму в магазины и тем паче — на рынок. Это уж свят-свят-свят! Там же могут и обхамить, и обсчитать!

Короче говоря, была бы у него возможность, он уже тридцать лет, сколько они живут в браке, держал бы маму в барокамере, засунув себе за пазуху и не выпуская из виду ни на минуту. Как будто она прибыла к нам с другой планеты, где царит государственный строй «нирвана» и зло искоренено как явление.

— Какое счастье, что ты у нас родился мальчиком! — не раз вздыхала мама, если рядом не было отца, и в голосе ее слышалось искреннее облегчение.

В детстве я не понимал смысла этой фразы, а просто гордился тем, что я не девчонка-плакса, а будущий мужик. Это же круто! Но мама имела в виду другое. И все читалось в ее добрых, но скорбных голубых глазах. Теперь-то я представляю, что устраивал бы в этой семье папа, родись у них дочь, а не я!

Отец не чинил мне препятствий ни в каком из моих устремлений. Когда встал вопрос о дальнейшем образовании и будущей профессии, я так сразу и заявил им, что вовсе не намерен идти по стезе науки или искусства.

— А что же тебя интересует? — лишь спросили родители.

И тогда я поведал им о своих планах насчет пожарно-технического училища. Признаться, я немного робел перед началом этого разговора. У меня были опасения, что с отцом случится инфаркт, а с мамой — нервный срыв после моего заявления. Поэтому беседовали мы об этом, крепко сидя в удобных креслах на лоджии и любуясь умиротворяющим закатом.

— И стоило ли тогда терять два года на десятый-одиннадцатый, — невозмутимо пожала плечами мама.

То ли на них так подействовал душистый чай с мятой и мелиссой, то ли родители и в самом деле были настроены предоставить мне полную свободу действий, но никаких сцен не последовало. Они лишь переглянулись, и папа пошутил:

— Тогда отвыкай от своего пристрастия смотреть на огонь!

— Почему? — удивились мы с мамой.

— Если долго смотреть на огонь, тебя быстро уволят из пожарных.

И никаких укоров, драм или хотя бы попыток мягко переубедить. То же самое — с армией. У отца были знакомые со связями, и при желании можно было отмазаться от этой повинности. Однако этот год службы нужен был мне для будущей работы, и я пошел служить с той же холодной решимостью, как совершают браки по расчету. Как фиктивная супруга, армия все же оказалась ко мне благосклонна. Может быть, я имел слишком деловитый вид и уверенность в своем выборе, так не свойственную обычному растерянному новобранцу, но никакого «продувания макарон»[2] деды и земели мне не устраивали. Я спокойно отслужил положенный срок и спокойно дембельнулся, уже через месяц почти забыв об этом факте автобиографии.

— Не жалеешь? — не так давно все же поинтересовался отец, подразумевая мою специальность. Кажется, в глазах его блеснуло любопытство: конечно, я казался ему удивительным явлением, когда сделал все это не из дурацкого юношеского протеста, а осознанно, хотя имел возможность и без всякой протекции заниматься более интеллектуальным трудом, не связанным к тому же с вредностью для организма и риском для жизни в целом.

— Да нет. Прикольно.

— Прикольно! — папа фыркнул, и мы рассмеялись в две глотки.

Теперь, стоя перед зеркалом в ванной и бреясь, я пытался перевести разговор из своего сна с бредового на человеческий. Надо же, как бодренько «я» там плел этому беконообразному существу, которое называл «ади». И оно ведь тоже как-то специфически обращалось ко мне и говорило о каких-то загадочных старших братьях, которые якобы о чем-то там недоумевают… События сна быстро улетучивались из памяти, как пар от кастрюли при включенной над плитою вытяжки. Радовало только ощущение, что я отлично выспался, несмотря на два часа беспокойной дремоты.