Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1 - Елена Владимировна Кисель

— Чтобы я бросил взгляд на кого-то, кроме своей супруги!!

— И это, да⁈ Тогда почему такой умный⁈

Лайл Гроски безмолвно вопрошает меня взглядом. Закатываю глаза, показывая, что собеседник не в себе.

— Познакомься, отец. Это Найви. Он здесь…

Местный сумасшедший? Местная тайна? Кто отправил его сюда? И с таким Даром… вернее, с его отсутствием — на правой руке у старика — кожа гладкая. «Пустой элемент».

— Здесь — не там, — бормочет Найви и деловито замешивает песок в ведёрке. — А что там? А там — ничего. Совсем ничего вот. Отец-молодец-шельмец. Ха-ха! И точка. Я отец и ты отец. У меня есть дочка. У тебя есть дочка?

Почти незаметная тень падает на лицо Лайла. Он украдкой оглядывается и плюхается на бортик песочницы — чтобы не просто стоять рядом с нами.

— Я как-то… всё больше по сыновьям.

— Невезучий. И сын дурак. А у меня дочка умничка, красавица. Цветы любят её. Единороги к ней ходят, — угощаться яблоками. Птицы поют для неё. А зовут её…

И замирает, устремив взгляд куда-то ввысь. Рассеянно улыбается, пока руки живут совсем отдельной жизнью. Проворно пекут зверушек из песка при помощи деревянных формочек. Шлёп-шлёп-шлёп — вот и единорог, и яприль, и двухголовый кербер…

— Вы здесь из-за дочери? — спрашиваю я тихо — и вижу, как его лица тоже касается тень, но не такая, как у Лайла. Будто бы тайный отзвук страха и чего-то ещё.

— Я здесь… я… тоже играл не в те игры, малыш.

Показалось мне — или губы у него задрожали, а в глазах на миг блеснуло что-то, что… Погасло, стёрлось спокойствием и радостью.

— Ха! Дурак и умный, а одинаково кислые! Кислое — невкусное! Вкусное — вечером. Стой-стой, Куколка, погоди. А ты их тут видела? И я не видел. И старый Фурбль не видал! Они сегодня первый день. Да? Потому грустные?

Мы с Лайлом одинаково подавленно киваем — и старый Найви тут же преображается в олицетворение гостеприимства.

— А-а-а-а, понятно. Ясно. Слышь, Куколка? Они в первый раз. В первый день. Они ещё не видели её. Не приходила. А то б смеялись.

— Кого мы не видели? — спрашивает Лайл. Он лепит из песка пирожок и старается спрятать напряженный взгляд.

— Так Хозяюшку же!

— Полли?

— Кто такая Полли? Это так вы её зовёте? — сумасшедший косится с удивлением. — Ну, может, и Полли, кто там знает. Хорошее имя — Полли. Что-то напомина…

И застывает с приоткрытым ртом — глядя туда, где начинает обозначаться закат. Мы с Лайлом сидим в тишине. Я вяло ковыряюсь в песке. Никогда не умел лепить. Интересно, смог бы я вылепить Дракканте-касл? Или «Ковчежец»?

Нянечки уже начинают созывать всех на ужин, когда старик просыпается. Испытывающе посматривает в моё лицо и хлопает по плечу.

— Утром будет лучше, — обещает. — Ночью она придёт. Ночью она… возьмёт грусть. Завтра будем хорошо играть!

И подхватывается, довольно сносной рысью проносится по площадке. Прыгая в бассейн с золотыми рыбками. Под дружный хор нянечек: «Найви, сорванец, опять!»

А отступившая было тяжесть возвращается по капле. Копится в груди во время ужина (состоящего из пресного омлета и переваренного фруктового взвара). Вязкими каплями падает внутрь меня, пока мы проходим «предсонные процедуры»: сперва натираемся травяными бальзамами, потом погружаемся в неглубокие ванны, наполненные густой чёрной то ли мазью, то ли грязью — у неё слабый запах дёгтя и трав, и она расслабляет тело… Откуда-то звучит тихая музыка, и нянечки уговаривают не баловаться и грязью не бросаться, иначе не получим сладости перед сном.

Это всё… непохоже, но я проваливаюсь всё глубже — в свои мысли, как в дёготную жирную грязь.

В воспоминания о в тёмном старом доме — снаружи плющ, изнутри распухшие, потресканные от времени и влаги дубовые панели. Изъеденные древоточцами балки над головой. Вытертые гобелены. Блеклые огоньки флектусов обращают старое поместье на юге Крайтоса — во что-то вычурное, с призраками. Поместье, выстроенное по старинным канонам — женская и мужская половины. Женская — полная изображений Девятерых, и молельных принадлежностей, вышивания, приторных запахов и кружев. Там хозяйничала старая Агата, приехавшая со своей госпожой из Ракканта. Притащившая за собой все кодексы благочестия Агата с костяными гребнями, дерущими волосы, с непреклонным: «Извольте надеть сорочку», Агата с назидательными сказками, из героев которых словно бы выпили жизнь. Грозная и сухая, в темно-коричневом платье, с вечно поджатыми губами и вязанием — заслоняющая тот, другой образ. Который должен быть рядом с детским трепетным «мама».

— Не сутультесь, молодой господин, ведите себя достойно — и подталкивание в плечи, а мир вокруг тонет в белизне и слезах, и лицо которое так и не успел запомнить — истирается, смазывается… поглощается водой.

И с женской половины дома уходят сладкие запахи, а кружева на длинных рубашках становятся крахмальными до жесткости, и ничья рука больше мимоходом не треплет по голове и тайком не суёт в ладонь лакричные леденцы. Щипучие кремы — «Нет, это невыносимо, откуда у него столько веснушек?», пудра на щеках, протёртые безвкусные овощи и «Не будь непристойным!»

Непристойно красться по коридорам на мужскую половину дома. Внюхиваться в дым, в громкие шутки, забираться в Оружейный зал — смотреть на потускневшую, но славную сталь на стенах. Заглядываться на облака на прогулках. Спрашивать обо всём. Придумывать сказки о призраках, воющих в коридорах. Отвлекать отца — тот будет сердиться.

Он всегда сердится — маленький, краснолицый, с до поры поредевшими тёмно-рыжими волосами. Хмурится, фыркает: «Хватит бабу из него делать!» — и вместо сорочек на меня начинают надевать курточки и короткие штанишки, и ещё берут в другие поместья, где гомон, крики, бьётся окровавленная дичь на охотах, обитают мальчишки, которые дразнятся и щиплются… Шлёпают карты, и курится удушливый дым водных трубок, и суют в лицо кубки с кислятиной, от которой болит и кружится голова. А отец сердится из-за всего: что я плачу над окровавленной дичью, и не даю сдачи, или даю, но не так, или ухожу в угол, или меня рвёт от кислой дряни из кубка. Сердится, когда прохожу Посвящение — «Только с третьего раза, и Печать Воды, ты позорище!» И жалуется на непутёвого сына другу — огромному, смешливому, с гривой чёрных волос и чёрной бородой… немного похожему на людоедов из страшных историй. Друг хохочет и грозит познакомить меня