Тайная сторона Игры - Василий Павлович Щепетнёв

— Мы не полиция, — вскинулся Сашка.

— Прошу прощения, — без малейшей иронии ответил Пеев. — Уголовный сыск, конечно. Надеюсь, вы сделаете больше, чем полиция прежнего режима.

— Мы постараемся, — пообещал Сашка.

— Но почему — глаза? И почему — вам? — спросил Арехин.

— Не знаю. Быть может… быть может, он меня не любит. Или, напротив, любит, как понять мысли сумасшедшего? Я считаю, что он каким-то образом пытается оживить головы своих жертв. А когда это не удается, извлекает глаза, консервирует их, и присылает… Думаете, я сам не ломаю голову, почему — мне?

— А список жертв? Он ничего вам не говорит?

— Некоторые из этого списка были моими студентами.

— А последняя жертва? Елизавета Смолянская?

— Она посещала лекции профессора Бахметьева, но после его кончины прекратила. Мы были знакомы, хотя гораздо лучше я знаю ее сестру Наталию.

Дверь без стука распахнулась:

— Доктор, там больному хуже стало, — позвал санитар. С порога слышалась сивуха.

— Иду, иду, — Пеев поднялся. — Извините, должен вас покинуть.

— Я вас провожу. Только два вопроса. Тот доктор, в клинике которого вы проводили эксперимент, кто он и где он?

— Клиника перед вами, сейчас это госпиталь для раненых. До революции она принадлежала доктору Вандальскому, Петру Николаевичу. Сразу в феврале он написал дарственную на клинику на мое имя — не знаю, имела ли она тогда законную силу, сейчас-то, очевидно, нет. А сам отправился в Финляндию, откуда намеревался перебраться в Швецию, а после окончания войны — в Германию. Ему, специалисту по челюстно-лицевой хирургии, война заготовила работы на многие годы вперед. Вестей от него не имею.

— Доктор, поживее, — нетерпеливо позвал санитар.

— Вот, видите. Страна победившего пролетариата.

— Ну, от санитара-то я вас, пожалуй, избавлю, — ответил Арехин. — Ну-ка, милейший, извольте подойти поближе.

— Это ты мне говоришь, что ли? — с удивлением спросил санитар.

— А разве здесь есть еще кто-то?

— Коли нужен, сам и подходи. Теперь не прежние времена, когда буржуйские вши нами помыкали.

— Ах, подойти. Ну, хорошо, подойду, — Арехин неторопливо приблизился к санитару. Сашка и глазом моргнуть не успел, как санитар согнулся пополам.

— Йййй — тоненько застонал санитар. Тоненько и тихо.

— Ты, дружок, верно сказал, теперь не старое время. Чикаться с тобой некогда и некому. Фамилия?

Санитар пытался ответить, но, кроме судорожного писка, ничего не выходило.

— Зачем вы так? — спросил Пеев.

— Надо, Христофор Теодорович, надо. Вы идите к больному, действительно, вдруг медлить нельзя, а я с санитаром немножко побеседую. Идите, — сказал он тихо, но вышло, что не подчиниться нельзя.

Пеев только вздохнул, бочком проходя мимо согнутого санитара.

— Итак, повторяю — но только один раз. Фамилия?

— И… Иванов, — с трудом выговорил санитар.

— Иван Петрович, Курской губернии, Щигровского уезда, Каменской волости, деревня Лыково?

— Так точно.

— Что ж ты, Иван Петрович, воруешь? И у кого, у своего брата-пролетария?

— Ни… Никак нет…

— Нет? Не верю. Ну-ка, братец, вставай.

С трудом, но санитар стал во фронт.

— Ну-ка, левый карман выверни, быстро!

— Я… — но, взглянув на Арехина, зачастил: — Это я больным нес, да позабыл…

— Ты выворачивай, выворачивай. Нет, не так, дай-ка, я тебе помогу.

Карман у санитара оказался хитрый: ко дну его был пришит узкий, но длинный мешочек, набитый бинтами, коробочками, пузырьками.

— По законам революционного времени за кражу медикаментов, предназначенных для солдат-красноармейцев… — деревянным, казенным голосом начал Арехин

— Пощадите, — рухнул на колени санитар, — пощадите, Александр Александрович, заставьте век Богу молиться за вас.

— Признал? — усмехнулся Арехин.

— Признал, ваше высокоблагородие.

— И ждешь, что — пощажу?

Санитар не ответил, только всхлипнул.

— Ладно, иди. Я подумаю, — махнул рукой Арехин.

Санитар поднялся и, сгорбленный, на полусогнутых ногах, вышел за дверь.

Сашка молчал, дивился.

— Вот так, Александр. Мир тесен, а натура человека неизменна. Кто до революции крал, тот и сейчас крадет, если возможность видит. Ну, ладно, больше нам здесь делать нечего. Держи, — он дал Сашке коробочку со склянками.

— А… А зачем они?

— Вещественные доказательства.

7

Что такое вещественные доказательства, Сашка не знал, но звучало серьезно. Он вертел слова и так, и этак. Получалось просто: вещи, которые что-то доказывают. Что? Кто-то убивает людей, отрезает их головы, затем вырезает человеческие глаза, кладет их в склянку, заливает музейным спиртом и посылает доктору Пееву.

Сидя на кожаных подушках «паккарда» он поделился соображением с тезкой Аз.

— Не факт, Александр, не факт. Не факт, что глаза эти взяты у жертв. Не факт, что брал их тот же человек, кто совершал убийства. Не факт даже, что все убийства совершал один и тот же человек. Не факт, что их посылали доктору Пееву.

— Но он сам говорил…

— Вот именно — говорил. О посылках мы знаем только со слов доктора. Но вдруг он сам собрал эту коллекцию?

— Доктор и есть замоскворецкий упырь?

— Не факт. В госпитале, где он работает, люди умирают постоянно, слишком тяжелые ранения они получили на фронте. Никакого криминала. Ну, вот Пеев и решил заняться коллекционированием.

Слово «коллекционированием» Сашка не знал, но смысл понял. Собирает глаза на память. В детстве брат его ракушки собирал, что на берегу реки в песке находил. А этот — глаза. Сумасшедший, что ли?

— Нет, Александр, ваша мысль о том, что глаза присылал убийца, вполне здрава, ею мы и будем руководствоваться. Но не следует забывать: есть и другие возможности. Много других возможностей…

— Взять этого Пеева, да поговорить с ним по душам, вот как вы с санитаром.

— Санитара я взял с поличным. Поймал на краже то есть. А ударил…

— Сгоряча, я понимаю.

— Сгоряча? Никоим образом. Доктора Пеева санитар просто третирует. Да и других докторов тоже. Хам и после революции — все хам. Сейчас санитар Иванов боится. Через полчаса начнет злиться. К вечеру начнет хорохориться и подначивать дружков-приятелей напакостить доктору Пееву всерьез.

— Пожалуй, так и будет.

— Но завтра дружки-приятели узнают, что санитар Иванов исчез. Сгинул. И они трижды подумают, прежде чем начнут пакостить и воровать. Я не питаю иллюзий — пакостить и воровать они все равно будут, натуру не изменишь, но