Петр Завертаев - Небесная милиция

— Хорошо! — быстро прервал его Дудкин, должно быть, опасаясь, что излишняя мелодраматизация уведет в сторону от дела. — Полторы так полторы. Договорились! Кто следующий? Девятый!

— Я здесь, — новый голос оказался женским, немного грубоватым и резким, очевидно, что принадлежал он даме далеко не юной.

О том, чтобы разглядеть говорившую в такой темноте не могло быть и речи. Обиходов не смог даже определить, справа или слева доносился голос. Казалось, что он шел сверху.

— Что ты нам расскажешь, девятый? Какие темные страсти тебя обуревают?

— Ненавижу мужчин, — отчетливо произнесла дама.

После такого признания во тьме раздался глухой звук, словно все присутствующие одновременно не то вздохнули, не то усмехнулись.

— Они отняли у меня все, что было моего, — заявила дама. — Даже мой возраст. У самого вонючего бомжа есть возраст, а у меня возраста нет. То, что написано у меня в паспорте — чистая абстракция. Что-то вроде пекинского времени. Да я и сама уже абстракция. Моя бабушка в сорок лет выглядела красавицей. Нормальной сорокалетней красивой женщиной. Потом она была пятидесятилетней красавицей. Потом превратилась в шестидесятилетнюю милую женщину. Потом в добрую семидесятилетнюю бабушку. Я на нее была очень похожа. Была. Пять лет назад я сделала коррекцию носа и подбородка. В очень хорошей клинике. Если кто не знает, чтобы откорректировать нос, нужно раздробить переносицу. В буквальном смысле раздробить, молотком. В этой клинике нет ни одного зеркала или просто блестящего предмета. Чтобы пациенты сразу после операции не пугались своего лица, превращенного в огромный опухший синяк. У меня силиконовая грудь. Со второго раза получилось вполне неплохо. Во лбу у меня ботекс…

— Кхм… Простите, что? — переспросил Дудкин.

— Ботекс. Это синтетическая дрянь, которая убивает нервные окончания, — пояснила дама. — Если сделать инъекцию ботекса в лоб мимические мышцы перестают сокращаться, и морщины не появляются.

— Вот как! — произнес Дудкин.

— Я очень люблю эклеры, — продолжила дама. — Они такие, нежные, продолговатые… Ну, вы понимаете. Последний эклер я съела в одна тысяча девятьсот девяносто третьем году, двенадцатого ноября, в день развода со своим третьим мужем. С тех пор они мне только снятся. Почти каждую неделю. Я наизусть знаю, сколько калорий содержится в любом продукте — в сыре, в спарже, в салате латук. Нормальной еды для меня не существует. Для меня существуют только калории. Мой второй муж, Рейнхард, швейцарец, когда мы изредка приходили в ресторан всегда долго смотрел в меню и лихорадочно подсчитывал цены. Выбирал самое дешевое. Хотя, подлец, владел несколькими домами в Лозанне. Когда я прихожу в ресторан, каждый раз вспоминаю Рейнхарда, тоже долго смотрю в меню и лихорадочно подсчитываю. Только не деньги, а калории. Но если разобраться, какая разница? Рейнахрд боялся обеднеть от каждого заказанного бифштекса, а я боюсь от него потолстеть. Рейнхард боялся, что бедного его не будут любить, а я боюсь, что меня не будут любить толстую. А если разобраться, за что нас любить-то, что меня, что этого малохольного Рейнхарда. Богатые мы, или бедные, толстые или худые. За что нас любить?

Вопрос повис в воздухе.

— Мда, — подал голос Дудкин. — В целом, картина ясна. Спасибо, шестой… в смысле, девятый… кхм… девятая. Спасибо, девятая. Осталось решить, что мы, так сказать, кладем на алтарь темных сил.

— Я уже решила, — торжественно произнесла дама. — Я кладу на алтарь себя.

— Себя? — осторожно уточнил Дудкин.

В комнате раздался легкий сдавленный ропот.

— Себя! — повторила дама, повысив голос. — Свою силиконовую грудь, свою переделанный нос, свои бедра с недавно откачанным жиром. Пусть темные боги возьмут меня… Пусть они возьмут меня снова и снова, много раз.

Ропот усилился. «Ну вот, начинается» — подумал Обиходов.

— Спокойно! — произнес Дудкин. — Давайте все успокоимся. Это очень самоотверженный поступок, девятая. Очень… Нужно немного разрядить обстановку.

— Но я еще не все рассказала, — сказала дама.

— Мы обязательно вернемся еще к вашей теме, — сказал Дудкин. — Я уверен, всех собравшихся она очень заинтересовала. Мы обязательно вернемся чуть позже. А пока, одиннадцатый! Ваша очередь.

В воздухе повисла тишина.

— Что же вы молчите, одиннадцатый? Не таитесь, облегчите душу, — призвал Дудкин.

— Я хочу ее, — раздался негромкий голос.

— Кого ее? — не понял Дудкин.

— Ее, девятую, с силиконовым бюстом.

— Минуточку, — прервал Дудкин. — Давайте, все-таки, о ваших морально-этических проблемах…

— Это и есть проблема, — голос одиннадцатого стал еще тише. — Я хочу их всех. Ничего не могу с этим поделать.

— Так, понятно, — решительно сказал Дудкин. — К вам, одиннадцатый, мы вернемся позже. А пока, двенадцатый!

Обиходов даже вздрогнул от неожиданности.

— Двенадцатый! Вы здесь? — окликнул Дудкин. — Хочется послушать, что нам можете сообщать вы?

— Я? — произнес Обиходов несколько растерянно. — Да я, собственно, ничего не могу вам сообщить.

— Вот как? — удивился Дудкин. — Значит, получается, что вы ведете совершенно праведную жизнь? Вам абсолютно не в чем раскаиваться?

— Ну почему же праведную? — Обиходов быстро пришел в себя после первых секунд растерянности. — Жизнь моя, к сожалению, далеко не праведная. Но вы ведь сами сказали, уважаемый, мы не в церкви. Грехи мои скучны и обыденны, вряд ли они будут интересны для собравшихся.

— Немножко лжи, немножко похоти, немножко пьянства, немножко лени — всего понемножку, так? — сформулировал Дудкин.

— Ну, в общем, да, — согласился Обиходов.

— И при этом вы, кажется, вполне довольны собой.

— Ну почему же…

— Так расскажите нам! — воодушевился Дудкин.

— О чем?

— О том, чем вы недовольны в себе. Что собираетесь с этим делать?

— Ну, знаете ли! Я еще не настолько… — Обиходов хотел сказать «свихнулся», но подумал, что это может обидеть собравшихся здесь психов, и прикусил язык. Однако, Дудкин догадался, что он имеет в виду.

— Не настолько свихнулись? — угодливо подсказал бывший эксперт.

— Не настолько отчаялся, — попытался выкрутиться Обиходов.

— Вот как?! — усмехнулся Дудкин. — А между тем, у вас ситуация очень серьезная. Может быть, более серьезная, чем у всех здесь собравшихся. Что вы сделали со своей жизнью, двенадцатый? Вам выпало счастье родиться с умом и талантом, вам даны были силы и здоровье. И что вы сделали со всем этим? Ведь вы прожили уже немало лет. Что вы сделали? Молчите? Потому что вам нечего ответить. Потому что ваш ответ такой: «Ничего! Я ничего не сделал». Ведь так?