Андрей Мансуров - Конан и Слуга Золота

Ознакомительный фрагмент

Густые тёмные волосы рассыпались по плечам незнакомки, и Конан понял, что перед ним, как ни странно, женщина. Вот теперь он выругался. Но уже про себя.

Молча он с минуту изучал лицо явно восточного типа, и ломал голову, как и почему женщина могла выбрать такую профессию.

— Пить… — еле слышно выдохнула наконец, раненная. Как ни странно, она была довольно миловидлна, но с квадратным волевым подбородком, и высоким лбом. На вид ей можно было дать лет сорок, или чуть больше.

Хотя варвар знал, что рана в правом боку смертельна, и с пробитой насквозь печенью его жертва не протянет больше десяти минут, он буркнул:

— Сейчас. — и отправился за флягой.

Больше двух глотков женщина всё равно отпить не смогла — её жажда была вызвана не столько потерей крови, сколько тем, что повреждена печень. Захлёбываясь и задыхаясь, она откинулась вновь на камень: струйки воды стекли по лицу и шее на одежду.

Глядя на грабительницу, Конан, хоть и испытывал определённые сожаления, отнюдь не раскаивался в содеянном. Уж раз эта несчастная взялась за ремесло бандита, то и получила по заслугам. Он знавал страны, где за подобные преступления её смерть была бы куда дольше и мучительней, не говоря уже о сотнях издевающихся, тычущих пальцами, и гогочущих зрителей. Сам он нападение на спящего, да тем более, с помощью собаки, считал верхом подлости и низости, достойных только трусов и мерзавцев.

Поэтому, повернув к себе бессильно опустившуюся голову со слипшимися уже от смертельного пота и воды, волосами, и закрывшимися глазами, он довольно бесцеремонно потряс её и спросил:

— Кто ты? Как звать тебя?

Ему пришлось повторить встряску и вопрос. Губы разлепились:

— Я… Ха… физа. — еле слышный стон-шёпот.

— Сколько вас было? Кто ещё с вами?

— Только… двое… И Серая… — теперь приоткрылись и глаза. Тусклые.

Ага, значит, собака — сука. Надо же. Две женщины в одной банде. Или — три?!.. В любом случае — явно перебор. А впрочем…

— Ну и сколько человек вы прикончили? — по-правде говоря, он не ожидал правдивого ответа на свой вопрос, тот вырвался чисто машинально, так как ему всё же было интересно, на что была способна эта странная банда. Да и просто молчать, ожидая неизбежной смерти незнакомки, глядя, как по каплям уходит жизнь из тёмных миндалевидных глаз, было неприятно.

— Сем… надцать. — тем не менее расслышал он. Видать, Хафиза тоже не сомневалась в своей смерти, и не видела смысла запираться.

— А этот… там — кто?

— Брат… мой… брат… Рувэм.

Понятно, семейный дуэт. Ну правильно. Чтобы, значит, деньги и тайну ни с кем не делить. Да и кому в этиот продажный век можно доверять, как не кровному родственнику?

— И кто у вас за главного?

— Я… я!

Густая чёрная кровь хлынула у неё изо рта, и остекленевшие глаза остановились, наконец, в одной точке. Тело обмякло, и сползло с камня, так как Конан отпустил его.

Вздохнув, Конан всё же прикрыл эти потускневшие очи. Затем вынул и обтёр своё оружие и отправился рыть могилу в месте, где земли было побольше, чем камней.

К рассвету яма была готова, и брат с сестрой мирно легли рядом. Семнадцать человек оказались отомщены. Заброшенная горная тропа снова станет безопасной.

Засыпав землёй и завалив обломками скал тела, Конан вернулся в лагерь. Оба коня были стреножены, поэтому особенно далеко не разбрелись. Пока Конан грузил своё немудрёное имущество им на спины, они всхрапывали и опасливо косились на мёртвого, но всё равно страшного тёмно-серого хищника, лежащего на боку.

Это оказалась вовсе не собака. Это была огромная скальная рысь. Но — с обрезанными, как у боевых собак, ушами и хвостом, и в ошейнике с дюймовыми стальными шипами. Конечно, она была страшным противником. Вот именно. Была.

Взобравшись в седло, Конан окинул последним взглядом ничем не примечательную лощину, где незнакомые шемиты попытались ограбить более удачливого и ловкого вора. Он сплюнул и криво усмехнулся.

На его планы ночное событие никак не повлияло. И жалел он только об одном: теперь снова придётся заметать следы. Ну и ладно, так даже интересней. Вперёд, старые клячи! К новым приключениям!

Злые, полузаплывшие жиром хитрые глазки сверлили Хаттафа так, словно султан хотел прожечь в нём дырку. Хаттаф относился к этому внешне абсолютно бесстрастно — день назад он испытал на себе другой взгляд, пострашней. Тем не менее, он жив. И он чувствовал свою силу — злобное чудище сдержало слово. И он теперь — выразитель его воли и приближённый слуга. Причём, судя по поведению султана, его полномочия подтверждены со всей возможной категоричностью. О яме со змеями и толстом колу речь больше не идёт.

— Значит, пятьдесят? — со злой иронией процедил Боташ.

— Пятьдесят, мой повелитель. — почтительно склонившись, отозвался Хаттаф. Правда, почтение присутствовало лишь в голосе и позе, глаза же бывшего простого стражника отражали отнюдь не лестное мнение о своём, теперь чисто формальном, суверене, — Меньше никак нельзя. Миссия, которую они будут выполнять, крайне… деликатна! И, разумеется, ваше величество понимает, что меньше всего нам нужны нелепые слухи и паника среди простого люда Турфана. Поэтому мне и нужны лучшие из лучших. И для каждого случая и дела — разные.

Султан всё это прекрасно понимал. И жить он хотел ничуть не меньше, а, скорее — даже больше любого, самого ничтожнейшего, своего подданного. Поэтому он и позволил… пока… этому наглецу, этому плебею-выскочке, делать всё так, как тот планировал.

И даже дал ему новую должность, сразу возвысившую простого смерда до уровня родовой знати — советника по особым поручениям. Вот теперь ещё и разрешил создать свою особую гвардию-полицию, для выполнения этих самых «особых поручений».

Конечно, это беспрецедентный случай для его неторопливой, привыкшей к обильной смазке в виде наличности, бюрократической машины. Однако препятствовать действиям бывшего сардара, особенно сейчас, абсолютно не представлялось возможным.

— Хорошо. Вот фармон. — султан, не вставая с подушек трона, протянул руку со свёрнутой в трубку бумагой, на которой болталось с полдюжины верёвочек с кругляками восковых печатей всех цветов, — Он подписан, вступил в действие… э-э… только что, и даёт тебе все необходимые полномочия. Я не ограничиваю тебя в выборе людей для… работы. Забирай. И действуй! — тон был предельно ровный и деловой, явно рассчитанный на тех, кто сейчас, сдерживая возмущённое роптание, кусая губы, и не веря своим ушам, слушал и наблюдал за этой сценой из-за многочисленных отверстий в стенах тронного зала и величественных драпировок. Да, теперь уж не оставалось никаких сомнений — этот… выскочка… назначен абсолютно законно!

Почтительно согнувшись, Хаттаф приблизился, и опустившись на колени, как того требовал церимониал, поцеловал пол у подножия трона, после чего, не без благоговения и трепета взял обеими руками заветный указ, и прикоснулся центром свитка ко лбу и губам. Затем, прижимая фармон к груди, он изобразил ещё один церемониальный поклон. Глаза его сияли от плохо скрываемого торжества. Душа пела.

— Не будет ли теперь великий султан столь милостив, чтобы разрешить удалиться своему ничтожнейшему и преданнейшему слуге? — льстиво-учтивые слова словно сами собой слетали с уст Хаттафа, как если бы за плечами были долгие годы коварных интриги обращения в высших сферах власти, и хорошие учителя.

Впрочем, разве всё это время он не мечтал об этом, не вслушивался внимательно в сплетни, не ловил жадно обрывки разговоров вельмож, гордо шествующих мимо простого сардара, и, втайне, не тренировался в великосветском слэнге, пусть хотя бы про себя?

— Да. Ты свободен. — небрежно-раздражённым жестом Боташ отпустил его, откинувшись на обитую бархатом спинку трона, полупритененного роскошным балдахином и тончайшими вендийскими занавесями с золотым шитьём ручной работы.

Почтительно склонив верхнюю часть туловища, Хаттаф уже гораздо уверенней, чем день назад, упятился до входных дверей, и только выйдя наружу, позволил себе глубоко вздохнуть, и утереть пот со лба.

Да, плебейское происхождение и привычки, похоже, ещё долго будут мешать ему чувствовать себя раскованно и уверенно в обществе султана и его заносчивых и расфуфыренных придворных и подчинённых — приближённых к кормушке прихвостней.

Но — ничего. Он наверстает. Налёт небрежности и величия со временем появится и в его жестах и словах! И одежды он наденет лучшие! Но это — позже.

Торжествовать и выряжаться пока рано. Он действительно должен здорово поработать.

Ведь если он не выполнит своей главной задачи — монстр найдёт себе другого, более расторопного и исполнительного слугу, а его… Об этом не хотелось даже думать — так сводило судорогой все внутренности… Ну, хорошо, отвлечёмся от грядущих — возможных! — кар и почестей, и примемся за дело.