Mихаил Ахманов - Тень Земли

«Сиеста, – мелькнуло у Саймона в голове. – Лучшее время для внезапных визитов. Кто может, спит в прохладе, а кто не спит, тот дремлет. Даже те, кому нельзя дремать».

Он поднялся вверх по стволу, не обращая внимания на зной, стиснувший его жаркими лапами. Зной и холод, жара и стужа были частыми спутниками его работы, особенно в Каторжных Мирах – тропическом Тиде, ледяной Колыме или безводной Сахаре. Да и на прочих планетах, вполне цивилизованных и обжитых, имелись неприятные районы – вроде Восточной Пустыни на Аллах Акбаре, где у верблюдов глаза нылезали на лоб. И большая часть конфликтов, споров, драк и ссор, будто повинуясь всемирному закону подлости, случалась именно в этих районах – там, где слишком жарко или слишком холодно, слишком ветрено или слишком сыро. Саймон привык не замечать подобных мелочей.

До края крыши оставалось метров восемь, главным образом – по вертикали. Расстояние прыжка, но прыгать было еще рано. Распластавшись на ветке и осторожно ворочая головой, он разглядывал крышу, кратер в полукольце огромных сейб, повисшую над пропастью беседку, кусты роз у водоема и морской берег. На берегу и в море ничего не изменилось: яхта и катер на месте, только исчез бронированный дредноут Пименталя. Над трубой катера курился дым – верный признак того, что он в любой момент может отчалить от берега. На яхте тоже разводили пары и драили палубу – не меньше двух десятков человек, на первый взгляд – безоружных. Пляж, бассейн, беседка и дорожки в розарии были пустынны, но на крыше Саймон насчитал шестерых: четверо потели у пулеметов, а двое мотались от башни к башне, тоже потели и пили воду из стоявшего у парапета бачка. Еще он заметил световые люки, застекленные, в форме призм, с распахнутыми дверцами; их было три – один, самый большой, в центре и пара по краям.

Он проверил свое снаряжение – «рейнджер», широкий браслет на запястье левой руки, пара фризеров в кармане куртки и узкий, заточенный до бритвенной остроты нож ти-мару. Потом прижался щекой к грубой древесной коре и, прищурившись, взглянул на солнце. Оно было ярким, золотистым, палящим, обжигающим. Жар, огонь… Его глаза шевельнулись в орбитах – теперь он смотрел на бассейн. Вода сверкала, будто расплавленное серебро, но этот блеск ассоциировался с прохладой, с гладкой поверхностью зеркала, с тишиной и сном. Холод, покой… Взгляд Саймона двигался все быстрее, заклятье цехара, вначале негромкое, теперь отдавалось под черепом набатными колоколами. Жар-холод, вызванивал первый; огонь-покой, слышался голос второго. Жар-холод, огонь-покой… И снова: жар-холод, огонь-покой…

Он погрузился в транс с привычной быстротой и оборвал заклинание на слове «огонь». Теперь он сам был огнем – яростным, хищным, необоримым; не плаибнем в очаге, а несущим смерть огнем пожарища. Его дыхание участилось, став коротким, отрывистым, но глубоким; зрачки расширились, и радужина вокруг них потемнела, сделавшись черной, как антрацит; мышцы затрепетали и налились стремительной силой. Теперь он жил, дышал и чувствовал быстрей и острее обычного человеческого существа; он мог порвать стальные епи, взобраться на отвесную скалу, убить прикосновением ладони. Убить многих – почти с такой же скоростью, как пули, но бесшумно. Он уже не был Смятым Листом; он превратился в Шепчущую Стрелу с опереньем из крыльев орла и заостренным стальным наконечником. Он был готов к бою.

Оттолкнувшись от ветви, Саймон перелетел на крышу. Она тянулась стометровой подковой от башни к башне, и пулеметчики дежурили парами в разных ее концах; два наблюдателя в этот момент встретились посередине, у светового люка. Они не успели шевельнуться, как Саймон оказался рядом – смутная тень, скользнувшая в знойном, насыщенном влагой воздухе. За его спиной остались два мертвеца – лежали у пулеметной станины, распялив немые рты, взирая на небо остекленевшими глазами.

Удар плотно сомкнутых пальцев в горло, хруст височной кости под ребром ладони. Движения обеих рук были одновременными: левой – выпад клинком мотуни, правой – рубящий взмах секиры канида. Быстрая смерть плюс паралич голосовых связок – ни вопля, ни хрипа, ни стона. Вернее, чем бьют пуля и нож.

Подхватив тела, Саймон опустил их наземь. Кровь стучала у него в висках, поторапливала время, но время других человеческих существ было не властно над Ричардом Саймоном и потому не спешило. В дальнем конце крыши один часовой дремал, облокотившись о пулеметный кожух, второй поворачивал голову – и так медленно, неторопливо, будто шейные позвонки у него окостенели. Из раскрытого люка тянуло прохладой. Саймон, бросив туда один-единственный взгляд, догадался, что под ним – помещение охраны. Вероятно, оно граничило с залом, где совещались доны: в его стене виднелся ряд бойниц, и у каждой на деревянном помосте лежал карабин.

Однако в данную минуту эта кордегардия пустовала – верный знак, что в зале тоже ни души, что дон Грегорио находится в своих покоях, в спальне либо в кабинете, а может, в ванной, бильярдной или курительной. Где конкретно, значения не имело; дон Грегорио был нужен Саймону не в первую очередь.

Он метнулся к фигурам в синем, покрыв за две секунды пятью прыжками тридцать метров. Возможно, то был великий рекорд, но его не зачли бы ни на одном состязании и ни в одном из Разъединенных Миров; континуум, в котором сейчас находился Ричард Саймон, имел мало общего с обычной реальностью.

В последнем прыжке он выбрал оружие – два копья цухи-до с трехгранным жалом-острием и поперечной крестовиной, какими бились в поединках окара. Собственно, полный тай-ятский боевой комплект окара включал два копья и два клинка, но у Саймона было слишком мало рук, и потому Чочинга заставлял его сражаться копьями – ведь копья все-таки длиннее мечей, и преимущество четырехрукого противника будет минимальным.

Правда, в этот момент не грозные воины-тай стояли перед ним, а пара качков-вертухаев, разомлевших на солнце и неповоротливых, как крысы в мышеловке. Однако это было опасное зверье: они убивали людей, они – или кто-то из их поганой мерзкой стаи – зарезали Филина, прикончили Гилмора и Пашку. Они не заслуживали снисхождения.

Резко выдохнув, Саймон выбросил руки вперед: сейчас его предплечья были древками копий, ладони – наконечниками, и их смертоносные острия вошли в живую плоть до самой крестовины. Иначе – по запястья. Он бил в живот, пониже ребер; смертельные удары для человека и тайят, поскольку восприимчивость к летальному исходу была в обоих случаях примерно одинаковой.

Стремительность, бесшумность и внезапность. Все три критерия успешности атаки были налицо; внутренний хронометр Саймона отсчитал лишь девять секунд, а это значило, что у него есть прорва времени – не меньше полуминуты, пока он не выйдет из боевого транса. Задерживать это состояние на дольшие сроки считалось неразумным, так как возврат к нормальной жизнедеятельности сопровождался упадком сил, потерей зрительных и слуховых ощущений, оцепенением и холодом. Такая физиологическая реакция была короткой, но ее интенсивность определялась длительностью транса: минута – безопасный предел, две – глубокий обморок, пять – неизбежная смерть.

Хронометр продолжал отсчет.

Склонившись у люка, последнего из трех, Саймон увидел круглую комнату без окон, обшитую узкими светлыми досками. Прямо под люком, в пятне яркого света, находился огромный горшок с пальмой – ее листья блестели лаковой зеленью, а ствол казался рулоном мохнатого войлока. Пальму окружал кольцевой диванчик, рядом с ним на высокой треноге серебрился гонг, а больше в комнате не было ничего – если не считать обнаженного по пояс детины. Обильной Мускулистой плотью этот гигант напоминал Емельяна Косого и был, несомненно, из самых доверенных качков, хранителей спален, кабинетов и хозяйских задниц.

Эта мысль еще не успела созреть и проклюнуться, как Саймон уже летел ногами вниз, целясь между диваном и необъятной спиной мускулистого стража. Он падал беззвучно, однако гигант насторожился, почуяв колыхание воздуха – мышцы его вздулись тугими шарами, рука потянулась к мачете. Но повернуть голову он не успел. Ладонь Саймона легла на его горло, другая мертвой хваткой стиснула челюсти, колено уперлось в позвоночник; мгновенье великан сопротивлялся, пытаясь разорвать захват противника, потом в спине у него что-то хрустнуло, безвольно мотнулась голова, бугры гигантских мышц опали. Опустив обмякшее тело на пол, Саймон затолкал его под диван и сверился с хронометром. Оставалось двадцать пять секунд.

По одну сторону от дивана была закрытая дверь, по другую – арки, а за ними – два коридора, расходившихся под прямым углом. На первый взгляд они казались одинаковыми, но Саймон, чей нюх сейчас сравнялся с обонянием гепарда, мог различить их с той определенностью, с какой охотничий тайятский зверь распознает кабанью нору или гнездо медоносных птиц. Он замер на долю секунды, всем телом впитывая тишину, прохладу, полумрак – и запахи. Особенно запахи! В правом проходе.пахло сигарным дымом, вином и табаком, в левом – сложной смесью ароматов, душистых и опьяняющих точно в преддверии рая. Или в парфюмерной лавке.