Дмитрий Старицкий - Наперегонки со смертью

В итоге этих метаний интенданта Наталия Васильевна оказалась обладательницей краповых «революционных» шаровар,[15] снятых с какого-то мелкого гусарского унтера. И гусарских же ботиков[16] с короткими серебряными шпорами. Защитного цвета шерстяной гимнастерки-косоворотки, которую милосердная сестра согласилась ушить сама, при обеспечении её нитками и иголками (и этот дефицит ей тут же был выдан!). И шикарной темно-лиловой венгерки французского драп-ратина с черными бранденбурами из шелкового шнура. На черном каракуле в комплекте с каракулевым же картузом. Черная юбка тонкого сукна к этому костюму нашлась почему-то в соседнем амбаре. (Это всё не иначе с какой-то барской усадьбы грабленое тряпьё).

— Вы совсем будете, барышня, как кавалерист-девица Дурова, — сделал интендант неловкий комплимент, принеся к охотничьему костюму юбку и кавказский тонкий пояс с серебряным набором.

Выдал он нам также исподнего мужского, нового, по две пары на нос и льняной бязи на портянки. Мятного зубного порошка фабрики Маевского в жестяных банках. Хозяйственного и земляничного мыла. И две ведерные бутыли медицинского спирта в камышовой оплетке.

С последним интенданта расставаться мучила жаба. Крепко мучила. Но отказать бумаге с подписью Мехлиса он не смел.

— Моисей Шлёмович, — предложил я ему вполголоса, — куда нам сейчас тащить обе бутыли? Да и на чем?

И внимательно посмотрел ему в глаза.

Интендант почесал за ухом, мотнул головой, и согласился со мной, что в двуколку всё не влезет.

— Вот и я о том же, — продолжал рассуждать. — Одну бутыль мы пока оставим у вас. Мало ли что случиться может в этом каретном сарае, в котором сейчас перевязочный пункт? Лучше вы нам саквояж подыщите под нашу старую одёжку. И прикажите запрягать санитарную двуколку.

— Вы совершенно правы, Георгий Дмитриевич, — интендант даже руки потер как муха перед обедом, в предвкушение удачных гешефтов со спиртом в период сухого закона. Я же ему сразу за две бутыли в складском талмуде расписался. — Сейчас распоряжусь насчет двуколки. Её сразу к вашему подразделению приписать или с возвратом?

— Лучше сразу. Она же и так нам положена.

— Таки да, — согласился интендант.

Пока мы с Шапиро носились по амбарам, пока запрягали нашу двуколку, пока нам выделялся из личных закромов интенданта объемный американский сак, Наталия Васильевна успела пошить две нарукавные повязки белые с красным крестиком посередине. На завязках.

Переоделись в обновы мы там же в амбаре. И повязки нацепили на левые руки. Наталия Васильевна лишь картуз надевать не стала, обошлась косынкой сестры милосердия. В неушитом вороте гимнастёрки ее шейка стала похожа на гусёнка, поэтому венгерку она на плечи накинула.

Я же не преминул подпоясать френч австрийским ремнём с манлихером.

Погрузили всё в двуколку и, простившись с испугано-заботливым интендантом, не торопясь покатили к волостному управлению. К обжитым уже нами каретному сараю и сеновалу.

………………………………………………………………….

……………………………………………………………………

Заезжая во двор волостного правления мы неаккуратно столкнулись с Мехлисом, который ловко перехватил нашу лошадь под уздцы, слегка отскочив в сторону. А то бы мог не отделаться легким испугом при столкновении с гужевым транспортом. Лечи его потом. А отпуск?

— Вижу, обживаете свое подразделение, товарищ начальник пепепупо? Похвальная деловитость.

— Лев Захарыч, хоть ты бы не смеялся над моей должностью, — с укоризной ответил ему с высоты двуколки.

— Всё, больше не буду, — улыбнулся комиссар, ласково поглаживая лошадиную морду. — Хорошая кобылка, справная. Интересно за что так полюбил вас Шапиро, что энглизированного дончака вам в оглобли отдал?

Я сделал удивлённое лицо и развел в стороны руки. Типа знать ничего не знаю.

А Мехлис уже переменил тему.

— Чаем меня угостите в качестве компенсации за наезд?

— С удовольствием, — подмигнул я Наталии Васильевне. — Только у нас чай особый — бээсбэзе.

— Не понял, — Мехлис действительно выглядел озадаченным, — Какое безе?

Тут я откровенно расхохотался.

— Это означает, что чай без сахара и без заварки.

Вылез из двуколки сам и подал руку милосердной сестре, помогая той выбраться на твердый грунт. Потом взяв лошадь за уздцы с другой стороны от комиссара, повел её с повозкой к каретному сараю.

Мехлис пошел со мной, так как всё ещё держался за недоуздок.

— Уел, трубка клистирная. Отомстил за пепепупо, — констатировал Мехлис. — Веселый ты человек, Георгий Дмитриевич, как я посмотрю.

И не понять то ли в похвалу, то ли в упрёк.

— А чего унывать, — поглядел я ему в глаза. — Уныние есть страшный грех, как попы учили. Что наши, что ваши.

— Наши называются раввинами, — возразил Мехлис, помогая мне открывать дверь в конюшню.

— Это монопенисуально, — сбил фуражку на затылок и стал выпрягать кобылу из двуколки.

— Георгий Дмитриевич, так кипяток ставить? — подала голос Наталия Васильевна.

— Всенепременно, — обернулся я к ней. — Как же мы комиссара без чая оставим? Да ещё в присутствие в расположении Ревтрибунала. Это будет крайне неосмотрительно с нашей стороны. Могут заподозрить в контрреволюции.

Смеялись уже втроём. Здорово, когда начальство шутки понимает. Хуже, когда оно такое, как товарищ Фактор со всей революционной и очень серьёзной тупостью.

Мехлис, обождав пока сестра милосердия скроется в каретном сарае, задал вопрос.

— Так что за слово вы последним употребили про раввинов?

Ого! Начальство перешло с «ты» на «вы». Плохой признак. Посмотрел в светлые честные глаза комиссара и ответил.

— Я сказал, что мне как свободному от религии человеку, что поп, что раввин — мо-но-пе-ни-суально, — последнее слова сказал по слогам, для особо одаренных.

— Погоди, сам догадаюсь, — сказал комиссар, закатывая зрачки под брови.

Красиво думает. Видать наш комиссар головоломки любит: сканворды всякие, ребусы, ментаграммы. Тем временем Мехлис потёр ладонью подбородок, пару раз кивнул кудрями и промолвил с некоторой растяжкой слов. Как будто не совсем был уверен в сказанном.

— Моно — это по-гречески один. Помню. Или по-древнегречески… Могу и попутать: в классической гимназии не учился, а в коммерческом училище этот язык не преподавали. А пенис по латыни будет…

Тут он весело расхохотался не договорив фразы. Открыто так засмеялся, заливисто.

— От, медицина… — в восторге комиссар присев ударил себя ладонями по ляжкам. — Даже мат у вас латинскодревнегреческий. Но и старого взводного фейерверкера[17] тебе с панталыку не сбить, — погрозил он мне пальцем.

Я в это время закончил выпрягать кобылу и стал заводить её в конюшню.

— Ладно, Георгий Дмитриевич, обихаживай кобылу, я скоро к вам загляну, — крикнул мне вслед комиссар. — Посмотрю, как устроились.

— Как это понимать? — спросила меня Наталия Васильевна, когда я вернулся в каретный сарай.

— Что понимать? — не понял я вопроса.

— Эти заигрывания комиссара с нами.

— Перетерпим, милая. Надо перетерпеть. Ты только помни о чем ты не должна говорить ни при каких условиях.

— Я помню, — заверила она меня, — Я не баронесса. У меня не было мужа полковника. И вообще я мещанка необразованная со смешной фамилией Зайцева.

По её щекам потекли слёзы.

Обняв расстроенную женщину, сказал.

— Любимая, так надо. Так надо для того, чтобы ты выжила в этой мясорубке, в которую превращается Россия. И всё это очень и очень серьёзно. Вопрос жизни или смерти. Я тоже обеспокоен поведением комиссара, но отказать ему от дома не можем. Здесь он наша единственная защита. ПОКА мы здесь.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь? — сказала она и спрятала лицо у меня на груди, когда я собрался губами осушить её слезинки.

Потом мы молчали стоя обнявшись, даря друг другу своё тепло.

Мехлис пришел в каретный сарай через двадцать минут, когда и кобыла была обхожена, напоена и угощена копной свежего сена; и кипяток был уже сварен; и Наташа плакать перестала. Принес с собой цибик[18] черного байхового чая. Цейлонского. В красивой жестяной коробочке Товарищества чайной торговли и складов «Медведев М.П. и наследники». И горсть мелко колотого сахару в синем бумажном фунтике.

— Это вам мой подарок на свадьбу, — сказал комиссар, вываливая это богатство на стол.

Наталия Васильевна подняла на меня круглые ничего не понимающие глаза, с трудом удержала готовую упасть на пол челюсть, но промолчала. Умница моя.

Надо было резко менять тему. Что я и сделал, ни секунды не медля.

— Вот сейчас, Лев Захарыч, мы ваши подарки с нашим удовольствием и опробуем, — постарался придать своему голосу торжественное выражение.