Запрещённая реальность. Книги 1-10 - Василий Головачёв

– Я много чего знаю.

– И ничего не делаешь, чтобы ликвидировать главных виновников разрухи и беспредела?

– Во-первых, почему ты уверен, что я ничего не делаю? Во-вторых, сделать это не так-то просто, не физически – социально: уберешь одних, на их место придут другие – надо ликвидировать систему! Что это такое, не мне тебе объяснять. В-третьих, если все буду делать я, на кой черт тогда вы, люди? Герои-одиночки, толпы поборников справедливости, служители демократии, радетели за всеобщее добро и благо? И в-четвертых, существует так называемый принцип Питера, заключающийся в том, что каждый служащий продвигается по иерархической лестнице до тех пор, пока не достигнет уровня своей некомпетентности. Ты еще не достиг, работай самостоятельно. Есть и «в-пятых», но оно не столь существенно.

Матвей сглотнул, чувствуя себя так, будто ему влепили пощечину. В голову ничего не лезло, хотелось встать и уйти… и в то же время остаться и выяснить, не смеется ли хозяин… и еще было желание залезть в ванну и забыть обо всем.

– А что такое «в-пятых»? – услышал он собственный голос.

Горшин белозубо засмеялся:

– Молодец, не сдаешься. В-пятых, свои задачи я определяю себе сам. Еще есть вопросы?

– Нет. – Матвей встал и направился к двери из квартиры-грота Горшина, с порога оглянулся: – Привет иерархам.

И вышел. Ответа Горшина: «Memento mori» – он уже не слышал.

УДАР КИНЖАЛОМ

Луна, раздвоенная, как язык змеи, залила все вокруг мертвенно-синим светом, и оттого пейзаж казался незнакомым, неземным, хотя Матвей висел в воздухе над городом, может быть, и над Москвой. То, что он висел, не падая и ни на что не опираясь, не удивляло, как и отсутствие признаков жизни в городе под ногами. Все было в порядке вещей: город спал. То есть он спал, как живое существо, большое, сложно организованное, но существо, причем больное, потому что Соболев видел опухоли и мертвые пятна на теле города-существа, прекрасно понимая при этом, что это за болезнь.

– Запоминай, – беззвучно шепнул кто-то внутри, и Матвей послушно стал запоминать рисунок улиц, площадей, зданий, кварталов, отмечая скопление мертвых пятен и опухолей над ними.

Пейзаж вздрогнул, поплыл под ногами, все быстрее, быстрее, смазался в фосфоресцирующую полосу, а когда движение прекратилось, Матвей увидел, что стоит посреди черно-фиолетовой, прочерченной дымно-синей полосой равнины, возле огромного, светящегося рубиновым светом камня. На его плоском боку чернела древнеславянская вязь, понятная Матвею: «Налево поедешь – жену потеряешь, направо поедешь – друга потеряешь, прямо поедешь – себя потеряешь».

– Выбирай, – всплыл в памяти тихий, уже знакомый голос, полный сомнений и надежд.

– Ни жену, ни друга…

Гул прилетел с небес, раздвоенная луна содрогнулась, и обе половинки ее захлопнулись, образовав ослепительный синий круг.

– Что это? – мысленно спросил Матвей.

– Вход в Круг, – ответили ему.

– Хочу туда…

– Выбери путь и иди.

– Я выбрал.

Еще один рокочущий удар потряс все вокруг, и на равнине появились черные всадники: один, два, три… шесть… Конский топот рождал вибрирующий гул и резкие щелчки, словно копыта ударялись то о каменные плиты, то о железный настил.

– Кто это?

– Тени «монарха тьмы».

– Я должен с ними сразиться?

– Да.

– И победить?

– Да. Победить зло не только вокруг, вне кокона (так услышал Матвей), но и в самом себе.

– Но я никому не причинил зла…

Новый удар. Всадники исчезли, камень с надписью тоже, а на месте луны появилось лицо, удивительное мужское лицо. Не холодное, не бесстрастное – безмятежное, не лишенное вместе с тем выразительности. Слишком незначительными казались сочувствие, теплота или симпатия, чтобы искать их на нем. Не было оно также отмечено неземным величием или божественной мудростью. Вполне человеческое, оно в то же время не могло принадлежать ни одному человеку из-за глубины мыслей и чувств, запечатленных на нем, недоступных пониманию Матвея. Человек глядел на него оценивающе, в то же время занятый другими, бесконечно далекими от всего земного делами. От Матвея не ускользнуло, что человек видит его насквозь, видит все, до мельчайших деталей, но во взгляде его, серьезном, спокойном и понимающем, нет ни упрека, ни порицания. И не нужно ему объяснять, кто такой Матвей Соболев и что он собой представляет, не нужно никаких рассуждений. Человек знает все. Но молчит. Пала внезапная тьма, лицо исчезло, и Матвей осознал себя лежащим поперек кровати с мокрым от слез лицом и острым ощущением потери и уходящего понимания сути вещей. Голова, казалось, сморщилась, как грецкий орех, и болела.

– Раз голова болит, значит, она есть, – глубокомысленно произнес Матвей. Встал, доплелся до ванной и глянул на свое отражение в зеркало.

– Ну что, псих?

– Сам такой, – огрызнулось отражение. – Меньше чепухи читай на ночь, не то свихнешься.

– Не каркай, – буркнул Матвей и полез под горячий душ.

«Хотелось бы знать, что такое я видел и как этот паратекст перевести на человеческий язык. Кто и о чем меня предупреждал? И наконец, кто и зачем ведет со мной „беседы“? Чего он хочет от меня?»

Пока Матвей умывался, тренировался и завтракал, лицо продолжало тревожить и будоражить, но потом мозг справился с потрясением и включил сознание в привычный ритм бытия. Горшин отказался помогать, значит, следовало до конца использовать свой потенциал, хотя Матвей понимал, что в одиночку много сделать не удастся.

В расписании дня значилось наблюдение за Банкиром и поиск подходов к нему, что Соболев и выполнил к восьми часам вечера. Удалось выяснить, сколько человек прикрывает Банкира, то есть заместителя председателя Центробанка Евгения Яковлевича Геращинского, в зданиях, где он бывает, сколько задействовано во время поездок и выходов, когда и как сменяется охрана, какой техникой владеет.

Шурик Залупыйченко появился под вечер во внешней смене. Был он мрачен